Сказки мышонка Сухарика - [4]
Повторил Пашутка все слово в слово и превратился в гусенка в белой рубашонке. Отодвинул в заборе дощечку, шмыгнул в щель — и на речку. По реке селезни плавают, важные, в жемчуга, в изумруды разряжены. А серые утки по берегу ходят, на коромыслах воду из озера носят. Бережно несут, ни капли не расплещут. У них в камышах сад, а в саду растет виноград.
Плавает гусенок в белой рубашонке, ныряет. Важные селезни его не обижают, камешками изумрудными, жемчугами забавляют.
Вдруг слышит Пашутка, шепчет ему с огорода трава-лебеда:
— Жарко мне, траве-лебеде. Сухо мне. Принеси мне в ведерке водицы напиться.
Думает гусенок в белой рубашонке: пойду попрошу у серых уток ведерко. Пришел. Серые утки Пашутку в сад приглашают, спелым виноградом угощают.
— Нравится тебе, гусенок, наш сад? Вкусен ли наш виноград?
Опять зовет Пашутку, шепчет трава-лебеда:
— Жарко мне, траве-лебеде. Сухо мне. Принеси хоть в клюве водицы напиться.
Набрал гусенок в клюв воды, тут задела его крылом стрекоза. Прытка, быстра стрекоза, будто коза.
— Давай, гусенок, в пятнашки поиграем. Только, чур, я, стрекоза, первая пятнаю.
Заигрался Пашутка со стрекозой. Поздно вечером вернулся домой.
Стоит у порога гусенком. Как теперь превратиться в мальчонку? Пошел в огород, туда, где трава-лебеда. Повяла от жары трава-лебеда, полегла.
— Трава-лебеда, а как из гусенка мне превратиться? Ты ведь мне не сказала.
Ничего трава-лебеда не ответила, будто и не слыхала.
Не пошел Пашутка гусенком в дом, до утра дрожал под лопухами. Встал чуть свет, нашел в огороде ведерко — и на речку. Легко было ведерко, когда был Пашутка мальчонкой. Ох и тяжело ведерко для маленького гусенка! Едва до огорода доковылял, но воду всю донес, не расплескал.
Стал гусенок траву-лебеду поливать. Солнышко встало, в воде веселая радуга заиграла. Поднялась трава-лебеда, прошептала:
— Радуга-дуга, дай дождя!
Поднялась радуга в небо. Расписным коромыслом над речкой повисла. На коромысле два полных ведра. Пролился из ведер проливень-дождь. В речку пролился, на траву-лебеду, на бабкины грядки.
В дождевую лужу Пашутка глядит: «Все в порядке! И не надо никакого слова! Не гусенок я больше — стал Пашуткой снова!»
А уж бабка Анфиса дождику рада! Ей огород поливать не надо.
Бабка Анфиса Пашутку простила, первой морковкой его угостила.
МОХОВОЙ
Наступила зима. Вставила бабка Анфиса в окна зимние рамы.
Пришел из лесу старичок Моховой, настелил между рамами мох и остался во мху зимовать. Смотрит Пашутка: в окне старичишка ростом всего-то с кедровую шишку, волосы лохматые, лицо рябоватое, шапка из мха. А глаза из-под шапки как две болотные незабудки глядят. Тихо-неслышно ходит он в моховых мягких валенках — поливает герани на подоконнике.
И разговаривает тихо — Пашутке не разобрать. Скажет тихое слово — и расцветут герани посреди зимы. Закрасуются алыми шапками. Что за слово такое? Вот бы узнать!
Бывало, выдует к вечеру печь, бабке топить неохота. Она к Моховому. Он печь по беленому боку погладит, что-то тихо ей скажет. И в доме тепло.
Мороз за окошками ходит, оконные стекла морозит, белого света в домах не видать. Бабка Анфиса бежит к Моховому:
— Скажи свое тихое слово.
Моховой свое тихое слово шепнет — мороз на ту сторону улицы и перейдет. Сразу окошко оттает, засинеет в нем небо, покажется белая улица. Василиса на подоконник вспрыгнет, начнет умываться — гостей намывать. Гости увидят — их ждут. И придут. С новостями. С гостинцами.
Долго думал Пашутка: «Что за слово у Мохового?» Насмелился и спросил. Улыбнулись глаза — две болотные незабудки.
— Мое слово неслышное, тихое. Здесь его не разобрать. Приходи ко мне за стекло, там у меня тишина. Стукни три раза — я выйду, открою.
Стал Пашутка собираться к Моховому за словом. Умылся, причесался, только собрался — ребята в дом.
— Бери, Пашутка, коньки. Мы на речку идем.
Не стал Пашутка долго раздумывать. Ребята ведь постоят да уйдут, а Моховой весь день дома. Стукнул в окошко:
— Я во вторник приду.
Схватил коньки — и на речку.
Во вторник снова собрался, умылся, причесался. Вдруг белый заяц в окошко стучит. Вздыхает Пашутка:
— Я к Моховому за словом собрался!
Повздыхал и так рассудил: не каждый день зайцы в окошки стучат. А Моховой у нас каждую зиму зимует. И побежал за зайцем в лес.
В среду бабка Анфиса Пашутку за солью послала.
В четверг гости приехали с новостями, с гостинцами. Гостили три дня.
Так и неделя прошла. Вторая миновала — и зима к концу. Ушел Моховой. Тихо ушел в моховых мягких валенках.
Пашутка не стал горевать: «Придет снова зима — придет Моховой зимовать».
Зима пришла — не заставила ждать. А Мохового не видать.
Не стелет он между рамами мох, не готовится зимовать. Бабка Анфиса сама мох настелила — все равно дует из окон и герани засохли.
Гости в дом не идут. Не несут новостей и гостинцев. Да не по ним скучает Пашутка. Он скучает по Моховому. Целый день не выходит из дому. В замерзшее окошко заглядывает. Ничего не видать.
Открыл Пашутка окошко, ступил на мягкий мох и очутился в лесу. Белый тот лес, ледяной. Сосны и елки — белые. И резные высокие травы — белые.
— Моховой! Ау! Моховой!
Откликнулось эхо, осыпался иней с травы:
