Сказки - [13]

На радостях устроили они пир на весь мир. Три дня и три ночи на том пиру пировал народ, никто не спал, веселились все — плясали, как пляшут только здоровые и счастливые люди. А другие говорят, что этот пир и по сию пору длится. Правда ли? Я и сам не знаю, а вам на том пиру побывать желаю, пить, танцевать, вволю попировать. Может, как случается, мы там с вами повстречаемся у Яноша за столом. Кто к нему придет, будет весел весь год, а кто прийти не успеет, о том пожалеет!

Как родилась песня

Далеко на океане да на острове Буяне стоит дед под окном с разинутым ртом; стоит и ждет, пока в рот груша упадет.

Пришел — садись, не спеши, не торопись! Вот сказка начинается, народ собирается. Придут девчата, в ленты нарядим их богато, косынками одарим шелковыми, бусами, всякими обновами; а когда парни придут, сапоги им дадут, со скрипом, новые да шляпы поярковые… Ну да это присказка, а сказка впереди!.. А теперь слушайте!

Жил-был когда-то дед небогатый, борода лопатой. Всю жизнь дед на поле от зари до зари спину гнул, работал… А если б его спросили, были ли у него в жизни ясные денечки, дед, пожалуй, и ответить бы не сумел. Не помнил он в жизни своей радости. Нехорошо это, когда жизнь человека к концу подходит, а помянуть ее нечем! Может, оттого и наш дед невеселый был. Бывало, вечерком даже и всплакнет.

— Чего ты, батюшка, плачешь? — спросит его сын Ванюша.

— Эх, парень! Не видал я в жизни радости, — скажет ему старик в ответ. — А жизнь-то моя кончается… Ваня, Ваня! Кабы было хоть теперь чему порадоваться! Вот ты весь день сидишь — баклуши бьешь… На тебя у меня никакой надежды. Горька была моя молодость, а старость и того горше.

В те времена трудно людям жилось. Приказал тогдашний властелин мира черному горю раскинуть крылья над всей землей.

Труд людской был без радости. Работали люди хмурые, печальные. За смех, как за страшный грех, наказывали. Но никто грозного властелина земли не видывал, ни один человек его в лицо не знал.

А был Ванюша уже здоровый детина. Хоть куда парень: кудри у него, словно спелая рожь, глаза ясные, что васильки синие. Прям и строен был Ванюша, как березка, лицом бел и румян, сердцем добр и весел.

Бывало, пашет Ванюша, пашет да вдруг остановится, голову закинет, слушает, как жаворонки в небе поют, да дрозды в кустах пересвистываются.

— И чего ты, Ванюша, как люди не работаешь? — скажет отец.

А Ванюша и сам не знал, что с ним творится. Возьмется он, скажем, траву косить. Идет в ряду с другими косарями, косит и молчит, как приказано. А потом вдруг разгорится весь, затуманится взор. А то ходит, словно в воду опущенный… Будто тянет его куда-то вдаль. Не избыть ему в косьбе молодой удали, — иной жизни, воли сердцу хочется. Он то от косцов отстанет, остановится, а то и вовсе работу бросит, в лес уйдет, песни птичьи слушает, с птицами перекликается, пересвистывается. От певчих птиц его не отличишь, — будто сам он птица диковинная.

Только кому с того польза? Не унять Ванюше тоски птичьим посвистом, не развеять ее ветром лесным…

Вернется Ванюша из лесу, опять за косу возьмется, да ненадолго. Поработает, поработает и опять в лес. Мало с такой работы толку. Глядит на него старик-отец, еще пуще огорчается… Ничем Ванюша его не радует.

Да, надо вам сказать, что в те времена люди ни петь, ни играть не умели. А о кобзе, например, или, о свирели никто и не слыхивал.

Не знал о них и Ванюша, но сердце его просило песен и радости. Без них ему жизнь была не в жизнь. Он и сам не знал, чего ему не хватает, и маялся, как рыба на песке, как сокол в неволе, как сердце без ласки. Не находил себе парень места и все думал: «Как бы мне грусть-тоску со свету согнать?»

Только вся его мука была напрасна: ни сам он, никто другой на то ему ответить не мог.

Убежал он однажды вот так-то в лес, оставил других в поле хлеб дожинать. Только дошел до поляны, где всегда отдыхал и птиц слушал, загремел гром, сверкнула молния и полил такой дождь, что Ванюша вмиг промок до костей. А молнии одна за другой так и сверкают. Опасно в грозу по лесу ходить! Знал это Ванюша, но куда ему было деваться? Тут заметил он в старом дубе большое дупло и решил там грозу переждать. Влез это он в него. Гнилушкой и грибами пахнет. Попривыкли глаза к темноте, видит Ванюша, все дупло кругом резьбой украшено, будто стены замка какого, а по резьбе из светляков затейливые узоры выложены. Сверкают светляки, словно искрятся. А из дупла вниз под землю ступеньки спускаются, как ковром, зеленым мохом устланные. «И куда эти ступеньки ведут?» — подумал Ванюша, и потянуло его вниз по тем ступенькам. А лестница, чем дальше, тем шире становится, шире стены перед ним расступаются. Потом вдруг свернула лестница, и очутился Ванюша в дивном саду. Трава там шелковая, по колено. Только не зеленая она, а лазоревая. А цветы в траве золотые да серебряные. Пройдет ветер, трава шевелится, цветы качаются да тонешенько так, словно колокольчики, позванивают. А кругом деревья высокие, стволы из хрусталя горного, как столбы ледяные светятся, и листочки на них живые, лазоревые, и между них плоды всякие из ярких самоцветов горят-переливаются: груши опаловые, вишни-черешни алые, орехи изумрудные. И глядится диво-сад, словно в зеркало, в золотые воды ручьев да прудов. Бегут в траве ручейки, журчат, словно соловьи, поют.