Сказки черепахи Кири-Бум - [8]

– Так это и хорошо. Пусть и другие полакомятся.

– Ишь ты! – воскликнул Ду-Дук. – Ты что полегче взять, похватал, а что поглубже упрятано, пусть соседи ищут? Хитер.

– Пусть, мне разве жалко.

– Вот именно: тебе – пусть, а дерево – страдай. Погоди, я вот расскажу о тебе Кири-Бум, придумает она о тебе сказку.

Дятел еще что-то хотел сказать, но от Ванина колодца донеслось вдруг:

– Ду-Ду-ук!

И дятел схватился за шаровары: жена!

– Эх, и попадет же мне сейчас. Из-за тебя попадет.

И дятел отчаянно застучал в ствол сосны, а издали от Ванина колодца неслось:

– Ду-Дук! Где ты, Ду-Дук?

«И чего кричит, – думал дятел. – Ведь теперь все слышат, говорить начнут: опять Ду-Дук заболтался с кем-то и забыл о детях. Разыскивает его жена».

А жена кричала чуть ближе:

– Ду-Дук! Где ты, отзовись!

«Гляди ты, – думал дятел, – она еще мне приказывает. Возьму вот и проучу ее: не стану отзываться, пусть поищет». Но вспомнил, что он уже учил ее однажды, да самого себя только выучил.

Случилось это еще в первую весну их совместной жизни. Построили они тогда гнездо, положила в него жена четыре беленьких яичка и стали они совет держать: кому птенцов высиживать. Ду-Дук поддернул красные шаровары, предложил:

– Давай ты сиди, а я кормить тебя буду.

Но жена не согласилась.

– Нет, – говорит, – лучше ты сиди, а я тебя кормить буду.

И они заспорили, первый раз в своей семейной жизни. Долго спорили, решили наконец – сидеть по очереди. Первым сел Ду-Дук. Сказал жене:

– Иди, да долго не загуливайся. Как встанет солнце вон над той сосной, возвращайся.

Улетела жена, а он в дупле сидеть остался. Сидел, грел пушистым животом яички, приговаривал:

– Выводитесь, ребятки, шустрыми и пестрыми, как я, отец ваш. Будем вместе по роще летать, деревья прослушивать, да жуков-короедов из них выклевывать.

Сколько так просидел дятел, кто знает, только высунулся он из дупла и видит: солнце уже над осиной стоит, а жены нет почему-то. Ждет-пождет – не летит жена.

Встревожился Ду-Дук:

– Не случилось ли с ней чего? Роща большая: и коршун может задрать, и озорники могут обидеть.

Сидел Ду-Дук в дупле, пугал себя страшными мыслями, а жены все не было. И только когда солнце с обеда свернуло, появилась она, шустрая, веселая.

– Пестренький ты мой! Заигралась я и забыла, что ты у меня в дупле сидишь.

При этих словах Ду-Дуку будто кольнули чем в сердце, так ему обидно стало: забыть о нем, заиграться.

«Ну погоди, я проучу тебя. Ишь гулянистая какая», – подумал Ду-Дук, а вслух сказал:

– Иди, садись. Да смотри не вылезай из дупла, пока я не вернусь.

И улетел в самый дальний конец рощи. Решил он спрятаться и не возвращаться домой долго-долго: день а может быть, и два.

– Лучше всего три, – решил дятел и спрятался в ветвях столетней сосны.

Сидел, грозился:

– Побудешь вот три дня без еды, без воды, без солнышка и узнаешь тогда, как забывать про меня. В следующий раз не будешь лукавить.

Грозился дятел, а сам краешком глаза за солнышком поглядывал. И чем ниже опускалось оно, тем мягче становилось у Ду-Дука сердце.

– Ладно, – сказал он через некоторое время, – один день, так уж и быть, скощу я тебе, а остальные два, как миленькая сидеть будешь.

Но немного погодя поменьшала у него обида в сердце и скостил он еще один день.

– Хватит ей и одного. Она у меня сообразительная, в момент все схватывает.

Потом…

Потом раздумался дятел: конечно, неплохо бы подольше домой не возвращаться, но ведь сердце-то у жены нежное. Еще разорвется от страха, что он тогда один с птенцами делать будет.

– А что если оно разорвалось уже? – ахнул Ду– Дук и через минуту уже заглядывал к себе в дупло. – Жена, где ты тут?

Увидела она его, поразилась:

– Ты чего рано вернулся как? Я свое еще не отсидела.

– Разве? – удивился в свою очередь дятел, – а мне показалось, что пора уже. Ну ладно, раз уж я прилетел, не улетать же мне еще раз. Иди отдыхай, да смотри, не опаздывай больше, вовремя приходи.

И сел греть пушистым животом яички. Грел, приговаривал:

– Выводитесь, птенцы, шустрыми и пестрыми, как отец ваш. Будем вместе по роще летать, деревья лечить.

Говорил и улыбался: приятно ему было, что скоро он будет отцом, и птенцы будут звать его «папа».

Давно это было, но вспомнил дятел, как учил он жену когда-то, и закричал изо всей мочи:

– Я здесь, у сосны. Лети ко мне.

Подлетела к нему жена, заворчала:

– Что же ты…

Опустил дятел глаза, шаровары красные повыше поддернул:

– Прости, заговорился тут с Поползнем. Но я сейчас… Быстро…

– Да я не об этом, – сказала жена. – Что не отзывался долго? Лети скорее к Потапычу. Зовет тебя.

– Кто сказал?

– Сорока прилетала.

– А как же птенцы? Их же кормить надо.

– Лети, одна управлюсь. Тетерка с глухаркой сами кормят, а ты мне сегодня уже помогал немножко.

– И еще помогу – вернусь вот, – воскликнул дятел и помчался к Потапычу. Довольный летел: знал, для какого-нибудь разговора приглашает медведь, а поговорить дятел любил.

Несла Сорока новость

Издавна все звали в Гореловской роще Сороку болтушкой. И вовсе не потому, что она раньше всех новости всякие узнает и передает всем. А потому, что узнает она иной раз на рубль, а приврет на десять. И поди разберись потом, где ложь, а где правда. Потому и звали Сороку болтушкой, а с лета прошлого еще и замарашкой звать стали. И случай-то вроде пустяковый вышел, а дал Сороке новое имя. Не зря, видно, говорят, что не знаешь, где найдешь, а где потеряешь.