Сказки Амаду Кумба - [7]
Уже издали услыхала она бешеную дробь там-тама. Девушки-духи хлопали в ладоши, отбивая такт. Одна за другой выходили они на середину веселого, шумного круга. Кумба подошла и тоже стала хлопать в такт звукам там-тама и буйной пляске.
Одна, две, три… вот уже и десятая пустилась в пляс. Разлетаются в стороны полы бубу и концы набедренных повязок… И тут Кумба сказала соседке слева, подставляя ей спину:
— Подержи-ка моего малютку, сейчас мой черед.
Девушка взяла ее горб, и Кумба бросилась бежать.
Она остановилась лишь на пороге своей хижины — и тотчас запел петух. Ее уже не могли догнать: при первом крике петуха духи умчались до следующей пятницы в полнолуние.
У Кумбы больше не было горба. Теперь искусно заплетенные косы ниспадали на ее шею, длинную и тонкую, как шея газели. Момар увидел ее, выходя утром из хижины старшей жены. Он решил, что ему это мерещится, и долго тер глаза. Но Кумба рассказала о том, что с нею случилось.
Когда Кари увидела Кумбу, достававшую воду из колодца, слюна обратилась в желчь во рту злой горбуньи. Глаза Кари налились кровью, она открыла рот, пересохший, как глина, которая ожидает первых дождей, и полный горечи, как корень синдиана, но не издала ни звука и упала без чувств. Момар и Кумба подняли ее и отнесли в хижину. Кумба принялась за ней ходить — отпаивала, растирала, говорила нежные слова.
Когда Кари очнулась, снедаемая завистью, которая поднялась ей к горлу и чуть не задушила ее, — Кумба по доброте сердечной поведала ей обо всем и научила, как избавиться от горба.
Кари дождаться не могла первой пятницы в полнолуние. Солнце, проводившее день в полях, казалось, вовсе не спешило уйти на покой, и ночь поздно выходила из своего убежища пасти звездное стадо.
Всему на свете свой черед. Наступила и эта пятница.
В тот вечер Кари ничего не ела. Она заставила Кумбу повторить советы и наставления старухи с тамариндового дерева. Она слушала, как затихают вечерние и рождаются ночные звуки. И лишь только остыла земля, она побежала к глинистому холму, где танцевали девушки-духи.
Плясуньи состязались в ловкости и неутомимости. Подружки подбадривали их криками, хлопали в ладоши и напевали. Им не терпелось самим войти в круг и показать свое искусство под неистовую дробь там-тама.
Кари подошла и стала хлопать в ладоши, как ее научила Кумба. Одна, три, десять девушек-духов проплясали в кругу подруг и вышли, усталые. Тогда Кари сказала соседке:
— Ну-ка, подержи моего малютку, сейчас мой черед.
— Ну уж нет! — ответила девушка. — Очередь моя. Вот возьми-ка этого малыша: его мне дали подержать целый месяц назад и до сих пор за ним не пришли.
С этими словами она прилепила на спину Кари горб Кумбы. В ту же минуту пропел первый петух, духи исчезли, и Кари осталась одна на глинистом холме — одна с двумя горбами.
Первый, совсем маленький, причинял ей страдания всю жизнь, а теперь у нее был еще и второй горб, огромный, чудовищный. Этого она уже не могла перенести.
Подобрав полы одежды, Кари бросилась бежать куда глаза глядят. Она бежала днем и ночью; она бежала так долго и так быстро, что добежала до моря и бросилась в него.
Но она не вся скрылась под водой. Море не хотело ее поглотить.
Два горба Кари-куге высятся на краю полуострова Зеленый Мыс, и солнце, покидая земли Африки, шлет им по вечерам свои последние лучи.
И эти-то два горба Кари зовутся теперь «Груди».
Н’Гор-Ньебе
Н’Гор Сен был чистокровный серер[20] черный как уголь. Довелось ему раз в жизни взглянуть на Сангомарскую отмель у берегов великого моря, а вот на севере и востоке Н’Гор Сен так и не побывал. Поэтому он ничего не знал о беде Мавдо, старого фульбе из дальней земли Масины, который много лет назад однажды вечером за беседой до того забылся, что при всем народе издал неприличный звук. Все, от мала до велика, переглянулись; потом каждый пристально посмотрел на Мавдо, а он поднялся и, нырнув во мрак, зашагал к югу. Он шел ночью и днем, много лун подряд; он пересек страну народа марка, земли народа бамбара, деревни людей миньянка и бугристые поля народа сенуфо, похожие после засухи на бескрайние кладбища. Семью семь лет прожил Мавдо в лесу, в стране голых людей. А потом-медленно, усталым старческим шагом побрел обратно в родную Масину, потому что тоска по широким просторам иссушила его бедное сердце. И снова шел он много лун подряд, — пока не добрался наконец до берегов Нигера. В тот день огромные стада были переправлены через эту бурную, полноводную реку. И вечером умаявшиеся пастухи неторопливо беседовали у высоких костров. Мавдо подошел к огню, чтобы согреть разбитое, окоченевшее тело, и услышал:
— А я тебе говорю, что это было не так давно!
— Да нет же, давным-давно. Постой-ка, мой отец говорил, что как раз в тот год Мавдо…
Услышав это, старый Мавдо повернулся и ушел в темноту. Он побрел далеко-далеко на юг — доживать там свои дни…
Н’Гор Сен никогда и не слыхивал о беде горемычного старика Мавдо. Но с детства, с тех лет, когда он едва мог отличить правую руку от левой, Н’Гор Сен ни за что не соглашался поесть фасоли.
Как бы ее ни приготовляли, под каким бы соусом ни подавали, будь то приправа из поперченного арахиса или кислого щавеля; с чем бы эту фасоль ни ели — с котлетами из козлятины или с бараньей шеей, с вырезкой говядины или антилопы, — Н’Гор к ней не прикасался, ни единой фасолинки в рот не брал.
