Сказитель из Марракеша - [81]

Лючия испугалась.

— Нет, не надо! Пожалуйста, послушай и постарайся понять. Все было подстроено.

— Не надо так не надо, — отвечал я, смирившись с тем, что меня задвинули.

— Ну, что ты обо всем этом думаешь? — спросила Лючия. По теплым ноткам в голосе я понял, что после исповеди ей полегчало. — Теперь ты лучше меня понимаешь?

— Лучше, — солгал я. — А ты меня поняла?

— Я тебя совсем не знаю, но так и должно быть.

Все еще под впечатлением от ее истории, я и не подумал о дальнейших расспросах.

Глаза Лючии поблескивали в темноте.

— Я очень рада, что ты все понял. Надеюсь, ты поймешь и кое-что другое: я ни о чем тебя не просила потому, что не нуждаюсь в твоих услугах.

— Это мне тоже понятно, хоть и не совсем.

Следующий ее жест потряс меня — Лючия сняла и протянула мне свой шарф. Ткань хранила тепло ее тела.

— Найди подходящую женщину. С тобой любая будет счастлива.

— Уже нашел.

— Мне хотелось бы думать, что любовь, тобой предложенная, сродни той, что брат питает к сестре.

— Братская любовь совсем не такая, и тебе это известно.

Лючия отдернула руку.

— Оставайся с миром. Вспоминай меня, как вспоминаешь океан.

— Не думай обо мне плохо, — сказал я на прощание. — Я же буду там, где тебе угодно.

Мечты и галлюцинации

Мустафа умолк и устремил на меня взгляд, исполненный тоски.

— Что еще сказать тебе, Хасан? В последний раз я видел Лючию стоящей посреди темной комнаты, белый муслин платья льнул к дивному телу, голова была непокрыта — ведь она отдала мне шарф.

Я не находил слов. В истории своей любви Мустафа открылся с неожиданной стороны, предстал благородным человеком — я понятия не имел, что он способен на такие чувства. Более того: потрясенный тяжестью его горя, я был готов поверить всему сказанному и только пробормотал какую-то банальность, едва ли отражавшую мои переменившиеся чувства. Никогда еще не было мне так жаль Мустафу.

Не подозревающий о моих мыслях, Мустафа смиренно продолжал:

— Ты, верно, догадался, что случилось потом. Как ни трудно мне было, я вышел за дверь, повторяя молчаливое обещание уважать желание Лючии и не возвращаться, какие бы чувства ни обуревали меня. Едва соображая, куда направляюсь — я воспринимал только тусклый лунный свет, сочившийся сквозь ажурные перекрытия, — я брел переулками, держа решимость в кулаке. Но мой страх за благополучие Лючии был так велик, что десятки вопросов стали терзать меня, довели до исступления. Не заблудится ли бородач в медине, сумеет ли вернуться к возлюбленной, пройти лабиринт, где и днем немудрено потеряться? Сумеют ли они вдвоем выбраться из медины, не привлекут ли внимание преследователей? Не в силах игнорировать дурные предчувствия, которые множились с каждой минутой, я стал опасаться худшего. Казалось, надо немедленно бежать, сделать хоть что-то. Поэтому, когда я обнаружил, что возвращаюсь по собственным следам, первое мое чувство было — чувство облегчения, а не вины. Да, я нарушил клятву, но ведь безопасность Лючии — прежде всего; этой мыслью я себя оправдывал. Я бросился бегом, и тотчас торговые ряды сомкнулись надо мной, как бы согласные с моим выбором. Пьянящее, дающее силы ощущение; тот факт, что я внял порыву души, только подкрепил его. Сам себе я казался невидимкой; я бы, пожалуй, мог с целой армией сразиться. Я рвался явить Лючии полную меру преданности, сделать Лючию отражением своей доблести.

Вот в каком состоянии я вломился в Керимову лавку и бросился в заднюю комнату, готовый пасть к ногам Лючии. Однако комната была пуста. Перед глазами мелькнул дивный образ, задержался на миг — и рассыпался на миллион осколков. Лючия исчезла, и с ее исчезновением башня моих надежд, и без того хлипкая, с грохотом обрушилась.

Ах, Хасан, это было выше моих сил! Вместе с Лючией из комнаты будто и самый воздух испарился; не осталось ни молекулы ее духов. Я не выдержал — разрыдался. Никогда в жизни я так не рыдал.

У меня мурашки бегали по спине от одних только слов Мустафы. Я будто наяву видел темную комнату, углы, где тени еще гуще. Я видел брата посреди этой комнаты, с залитым слезами лицом, слепого от слез. То было душераздирающее зрелище.

Боль моего бедного брата передалась и мне.

— Да, пустые мечты, которым не суждено сбыться; мечты, идущие столь далеко, что дошли до абсурда. Я это понимаю и тогда понимал, но как же мне было больно! Как больно было находиться в комнате, только что покинутой Лючией. Я сел на пол, принялся собирать воспоминания о ней, каждую подробность — но разум отказывался служить. Сердце будто дважды разбили вдребезги: первый раз — когда я понял, что Лючия принадлежит бородачу, второй — когда мне пришлось вновь ее потерять, теперь уже безвозвратно.

Мустафа прижался лбом к решетке.

— Это сущий ад, Хасан, сущий ад! Жизнь моя кончилась. Я погиб.

— И что же ты стал делать?

Все так же вжимаясь лбом в решетку, Мустафа ответил:

— Сидел на полу в полной прострации. Не знаю, сколько времени так провел. Когда темнота подступила ко мне, стала душить, я ощупью нашел выключатель, зажег электричество. Несколько секунд потребовалось, чтобы привыкнуть к яркому свету, привыкнув же, я достал каменного льва и стал делать гнусные выводы о твоей причастности. Еще раз прошу простить меня. Мой изнуренный — и, чего уж таиться, ревнивый ум — и мысли не допустил, что я спешу с приговором.