Сказитель из Марракеша - [61]

В смущении я отстранил его руку:

— Нет, что вы, мсье! Я не могу взять эти часы! Это слишком дорогой подарок в сравнении с моими скромными цветами!

Но чужестранец продолжал настаивать, сам надел мне на запястье часы и сказал:

— Мне они больше не понадобятся.

— Разве такое возможно? Неужели вам не захочется узнать, который час?

Он рассмеялся.

— Скажите, какой нынче день? Вчера? Сегодня? А может, завтра? Вот видите! А если так — разве время что-нибудь значит?

— А, так вы философ. Вы чем-то похожи на моего покойного отца. Он был хаджи, да утешится его душа на небесах.

Тут женщина коснулась руки мужа.

— Нам пора, — сказала она с виноватой улыбкой. — Еще раз спасибо за розы. Я их сохраню.

— Куда вы направляетесь, мадам?

— Хотели послушать музыку рай. Мы уже слушали, теперь возвращаемся. Чудесная музыка. Такая зажигательная!

— Исполнители рай подобны огню, — согласился я. — А что согреет сердце лучше, чем добрая песня? Если хотите слушать музыку рай, я вас провожу. Потом наши пути разойдутся. Возможно, мы встретимся завтра? Приходите, посмотрите мое представление.

Маруан замолчал, принялся тереть подбородок. Потом уставился на огонь. Наконец приложил руку к сердцу и взглянул на нас.

— Вот тут-то, братья мои, и случился пресловутый поворот событий. Я проводил чужестранцев к музыкантам. Как раз началась аммуссу — хореографический этюд, предваряющий представление. Чужестранцы встали в первый ряд зрителей, и я оказался отделен от них. Я оглядел толпу, однако, против обыкновенного, не заметил ни единого знакомого лица. Незнакомые же лица мне не понравились, хоть я и не мог определенно сказать, чем именно. Зато нарастал драйв; музыка гипнотизировала, не отпускала. Я решил побыть немного на площади, послушать музыку рай. Стал смотреть на моих новых друзей, но представление уже полностью захватило их. Мужчина обнял жену, как бы защищая; во взгляде его была тревога. Дым от костра согревал воздух, из-за огненных отблесков лицо женщины казалось золотисто-красным. Женщина была как натянутая тетива, тоненькая и очень прямая. И совсем юная.

Музыканты выбрали темой аммуссу истинную любовь, которая по самой своей природе обречена быть мертворожденной. Раис всю душу в песню вложил — образы, им вызываемые, были прекрасны и навевали печаль. Он пел о любви: сияющей и чистой, огромной, как солнце, и невозможной в реальной жизни, как невозможен водопад в пустыне. Он оплакивал хрупкость самого возвышенного из чувств, и мне на глаза тоже навернулись слезы — уж очень проникновенные были стихи.

Я взглянул на моих чужестранцев. Женщина явно понимала, о чем поется в песне. Лицо ее сперва вспыхнуло, затем помрачнело, губы непроизвольно задрожали. Конечно же, эта дрожь была вызвана неизвестным мне горем; сердце мое разрывалось от боли за чужестранку. И вдруг Джемаа предстала холодной, неприветливой; дурное предчувствие, что я испытал, едва подойдя к костру, теперь заставило меня покрыться мурашками. Я хотел бежать к чужестранцу, умолять его скорее увести отсюда жену, однако не двинулся с места.

Песня теперь звучала приглушенно, томление раиса выражалось в подрагивающих, звенящих как хрусталь нотах. Один из музыкантов предложил чужестранке стул, она уселась, закинув ногу на ногу, и с тоской смотрела на огонь. Ее муж стал рядом на колени, устремил взгляд на ее лицо. Раис перешел на шепот. Когда музыкальное напряжение достигло пика, когда звуки единственной лютни стали подобны колокольчику, дрожащему в полной тишине, — тогда на границе света возникли темные фигуры. Их голоса — хриплые, грубые, громкие — вмешались в мелодию, сразу изменив посыл. Головы чужаков покрывали накидки, лица были спрятаны под черной тканью. Я недоумевал, откуда они могли взяться. Двигались они с решительностью, не предвещавшей ничего хорошего. Музыканты, вероятно, тоже почувствовали опасность, ибо перестали играть и в замешательстве смотрели на пришлых. В попытке продемонстрировать спокойствие раис завел было речь, но был прерван насмешливым свистом за спиной. Две тени устремились к чужестранке. Ее муж вскочил, чтобы помешать им, получил удар по спине и упал. В следующую секунду круг музыкантов и зрителей, еще недавно представлявших одно целое, превратился в кромешный ад. Музыканты пустились наутек, не забыв прихватить инструменты. Отовсюду слышны были крики и стоны. Огненные блики скользили по искаженным лицам. Началась паника, люди побежали прочь. Я бросился к чужестранке, но на плечо мне обрушилась чья-то лапа. Я сопротивлялся, пока не потерял сознание от удара по голове.

Первое, что я увидел очнувшись, — пепел от разоренного костра. Площадь освещали теперь фары и прожекторы полицейских фургонов, стоявших кольцом; сами полицейские прочесывали каждый дюйм. Рядом со мной без сознания лежал человек, руки его были в ссадинах и кровоподтеках. Не успел я подняться, как полицейские окружили меня и забросали вопросами. Тут же стояла «скорая»; возле нее чужестранец, весь оборванный, чуть живой, плакал навзрыд, не обращая внимания на врача, который пытался оказывать первую помощь. Я отвернулся и все силы сосредоточил на том, чтобы дать как можно более точные показания. Под конец полицейские записали мое имя и адрес и сказали, что я пока свободен и что они найдут меня, когда понадобится.