Сказитель из Марракеша - [57]

— Может, мир, их исторгший? — предположил я. — Пресловутую современность? Запад как явление? Есть вещи, которые нам никогда не узнать наверняка: есть вопросы, четких ответов на которые не существует.

— А жаль, — произнес Набиль, медленно качая головой, только я не понял, в знак согласия или несогласия. Он, похоже, решил ограничиться этой ремаркой.

— Конечно, они бежали от своего мира, — настаивал я. — Представители западной цивилизации постепенно перестают верить, что будущее зависит от них; они стремятся к нам, пока не потоком, а ручейками, десятками, дюжинами, они ищут выход из тупика — ибо осознали, что пребывают в тупике. Мы с такими людьми каждый день сталкиваемся. Их мир — бездушен; это как болезнь. Они же не могут излечить его, поскольку бездушность прописана в законах, что управляют их жизнью. Духовные ценности они заменили шлаком богатства, и в результате к власти пришло Ничто. В их мире нет веры, но нет и рационального подхода. Есть же — ложная вера и догмы, расцветшие пышным цветом в отсутствие искренних убеждений.

— Понимаю твои слова, Хасан, и полагаю, в них есть доля истины, однако сомневаюсь, чтобы именно в кризисе западного мира крылась причина появления чужестранцев. Я думаю, тут дело в чем-то другом.

— В чем же, по-твоему?

Набиль повернулся ко мне, потрогал жесткие усы и произнес:

— Так же как и ты, Хасан, я много думал об этом случае и вот к чему пришел: ответ, если он вообще существует, надо искать в таинственном воздействии площади Джемаа. Я уверен: в результате прогулок по Джемаа и окрестностям, в результате многочисленных встреч с обитателями Джемаа в чужестранцах медленно, однако неуклонно росло ощущение просветленности. Им потребовалось время, чтобы привыкнуть к этому ощущению, зато, когда они привыкли, выяснилось, что их жизнь коренным образом изменились.

Мне кажется, я наблюдал этот процесс — правда, сам того не понимая, — когда чужестранцы зашли в «Аргану». В чем процесс выражался, спросишь ты, Хасан? Говоря простым языком, это было некое освобождение. Чужестранцы свыкались с мыслью, что пропасть между реальностью их бытия и бесконечностью Вселенной — неизмерима. Начинали понимать, что в жизни только одна несомненность, а именно: все известное — совершенно не важно в сравнении с величием непознанного, и только оно, непознанное, имеет смысл. По-моему, эта истина бесконечно выше любого факта о наших чужестранцах.

— И как же зовется эта истина?

— Я зову ее судьбой; другие зовут жребием или роком. Это момент, когда человеку открывается: жизнью правит непознанное и непостижимое. Человек лишь частица в бесконечном потоке, частица, которой не дано ни постичь целое, ни повлиять на него. Величайшее заблуждение — искать истину в преходящих событиях, ибо время — текуче и невозвратно. Настойчиво вопрошая память, человек усугубляет собственную зависимость от воли случая, ибо вопрошать память значит искать определенности у времени. Теперь, Хасан, тебе понятно, почему индивидуальным формулам жизни наших злосчастных чужестранцев я придаю меньше значения, нежели ты, но в отличие от тебя склонен связывать исчезновение с потоком, подхватившим чужестранцев и унесшим их навстречу судьбе?

— Да, понятно, — с уверенностью отвечал я. Набиль казался довольным своей речью, но усталым.

— Кстати, Хасан, — проговорил он полушепотом, — куда я стою лицом? А то я что-то запутался.

— Ты стоишь лицом к мечети Кутубия.

— Отлично, — улыбнулся Набиль. — С тех пор как меня постигла слепота, я частенько брожу среди книжных развалов — тех, что под стенами Кутубии.

Глаза мои округлились.

— Но ведь манускрипты здесь перестали продавать задолго до нашего с тобой рождения, Набиль! — воскликнул я.

— Знаю, знаю, — безмятежно отвечал Набиль. — Тем интереснее мои прогулки. Видишь ли, Хасан, одно из странных преимуществ моего состояния заключается в том, что я, живя на границе пустыни, могу все свое время проводить здесь, поблизости от Джемаа. В конце концов, что она, как не огромная библиотека, а каждый ее обитатель — книга? Я брожу по Джемаа, собираю сырье для размышлений, а потом возвращаюсь домой, где остаток года читаю собранные материалы.

— И меня тоже читаешь? — спросил я, заинтригованный.

Набиль обратил на меня взор абсолютно белых глаз.

— Тебя — постоянно, — отвечал он. — Твое тело подобно, лампаде; во тьме я различаю много таких лампад. Я вижу, как по Джемаа бродят мертвые — они заявляют о своем присутствии целым рядом примет. Вот почему я уверен; реальность, которую показывают нам глаза, не имеет значения; значимо нечто совершенно иное.

— А тебя не страшат образы, являющиеся тебе?

— С чего бы им меня страшить? Страх — это напрасно потраченный миг уединения. А еще страх порождается неправильным представлением о смерти; смерть же давно потеряла надо мной власть.

Я задумался; мысли перекинулись на другой вопрос, давно уже меня занимавший. Теперь я задал его вслух:

— Скажи, Набиль, почему ты живешь отшельником? Что за демоны прогнали тебя к границе пустыни?

Набиль застенчиво улыбнулся.

— Неужели непонятно? Нет никаких демонов. Просто я наконец нашел себе место.