Сказитель из Марракеша - [56]

Именно во время чистки проклятого ружья Набиль и ослеп, однако гордость за свое происхождение так в нем сильна, что ружье по сей день висит над очагом его скромного глинобитного дома.

Возвращаясь к истории с дедом, скажу, что отец Набиля, человек во всех отношениях современный, не пожелал возиться с наследством, которое досталось ему при столь трагических обстоятельствах и вдобавок требовало больших забот. Он отдал распоряжения насчет остатков пальмовой рощи, из которых еще можно было извлечь прибыль, и снова уехал в Рабат, где стал управляющим государственного электроконцерна. Именно отца Набиля следует благодарить за то, что электрический кабель был успешно проложен на крутых перевалах Тизин-н’Тест и Тизин-н’Тичка в горах Высокого Атласа. На пике карьеры, когда ему прочили министерское кресло, отец Набиля внезапно скончался у себя дома, в возрасте сорока лет, от удара током — налаживал сыну игрушечную железную дорогу.

По словам Набиля, поспешное возвращение отца в Рабат и отсутствие всякого интереса к наследству объясняются желанием забыть о тяжелых обстоятельствах смерти деда. Но это чистой воды предположение, и Набиль первый так заявляет, а скорее даже собственная попытка Набиля смириться со случившимся. Сам Набиль переносит слепоту со стоицизмом, вызывающим восхищение всех его знакомых. Мы, марракешцы, рады Набилю, раз в год покидающему уединенный свой дом, с тем чтобы глотнуть иной жизни.

Лабиринт

Во все время рассказа, то есть часов с пяти пополудни, Набиль слушал, затенив лицо капюшоном джеллабы. Теперь, по моему приглашению, со смущенной улыбкой он сделал шаг вперед, хотя не откинул треугольника коричневой материи и не поднял головы. Я не мог сказать, прячет ли таким способом Набиль свои чувства или заявляет о них. Однако под моим взглядом Набиль стоял прямо, щеки горели легким румянцем, незрячие глаза были задумчивы.

— Спасибо, милый Хасан, — начал Набиль как всегда внятным, сладкозвучным голосом. — Нынче я услышал кое-что новое, старое же польстило мне. Способ подачи достоин принца, стремление идеализировать достойно истинного друга, или, правильнее сказать в данном случае, друга, который подобен принцу, ибо владеет сокровищем преданности, что не мешает ему быть уличным рассказчиком.

Набиль медленно продвигался сквозь кружок слушателей, наконец дошел до меня и стал рядом. От его одежд веяло пылью пустыни. Нежность прихлынула к моему сердцу — нежность и желание защитить, уберечь, когда я заметил, с каким достоинством держится мой друг. С самоуничижением, которое после несчастного случая стало его второй натурой, Набиль вполголоса спросил:

— В какую сторону обращены наши лица, Хасан?

— Мы смотрим на торговые ряды, за нами мечеть Кутубия.

— Кутубия, — повторил Набиль и улыбнулся. — А скажи, ее минарет по-прежнему подобен мазку золотой краски в небе? По-прежнему три больших медных шара венчают его?

— Все именно так, мой друг.

Набиль снова улыбнулся.

— Отлично. Значит, мы стоим лицом к «Аргане», где я когда-то работал. Знаешь ли ты, что однажды я увидел на террасе тень всадника в стальных доспехах?

Набиль повернулся к слушателям. Худощавое лицо стало чуть ироничным.

— Как уже было сказано Хасаном, я приезжаю в Марракеш раз в году и всегда подгадываю так, чтобы мой приезд совпал именно с тем вечером, когда Хасан станет рассказывать об исчезновении чужестранцев. Обстоятельства и последствия этого происшествия по-прежнему будоражат мое воображение: я не отказываю себе в удовольствии в очередной раз выслушать историю в подаче Хасана, каковая подача, кстати, раз от разу меняется, хоть и едва заметно, ибо Хасан узнает новые подробности и предлагает новые варианты развития событий. Мы с ним будто играем в некую игру, где игроки и ставки известны только нам двоим. Наша задача — исследование памяти, или, точнее сказать, приближение воспоминаний. Мы задаем друг другу вопросы и таким образом побуждаем друг друга додумать, что могло произойти в тот ужасный вечер, мысли о котором гложут нас по сию пору. Можете назвать это интеллектуальным удовольствием, что позволяет себе слепец, да только я целый год жду не дождусь именно этого вечера.

— Значит, Набиль, интеллектуальное удовольствие, ничего больше? — перебил я.

— Разумеется, только оно, — ответил Набиль.

Помолчал, подумал, прежде чем пояснить:

— Нет, возможно, ты прав, Хасан. Удовольствие не носит чисто интеллектуальный характер. Всякий раз, когда я слушаю твою историю, во мне что-то обновляется. История говорит со мной, напоминает: моя жизнь еще не кончена, моя жизнь сама по себе — чудо.

Холодало; Набиль замолчал, плотнее завернулся в накидку — овечью шкуру. Капюшон соскользнул, луна освещала незрячие глаза. Набиль стоял, вскинув голову, и мне стало казаться, что он видит — видит небо. Это ощущение побудило меня шагнуть к Набилю, обнять за плечи и также вперить взгляд в созвездия.

Через несколько минут Набиль опустил голову и заговорил своим мягким баритоном:

— Хасан, как ты думаешь, зачем вообще чужестранцы приехали? Зачем они прибыли в Магриб, в Марракеш, зачем явились на Джемаа? Может, искали забвения? По ним было видно: они хотят что-то забыть. Но что именно?