Сказитель из Марракеша - [51]

— Боже! — прошептал Мустафа, в ужасе глядя на содеянное мной. — Хасан, ты что?

— Верно, это твой очередной кумир, — процедил я. — Предмет поклонения твоих приятелей-хиппи? А ты не забыл, Мустафа, что ты мусульманин?

— Идиот! При чем тут вероисповедание? Это же Боб Марли, король регги. Омар перед ним благоговеет. Что я теперь ему скажу? Он же меня выгонит!

Лексикон взбесил меня не меньше, чем смысл сказанного. Не помня себя, я воскликнул:

— Идиотом меня называешь? А это ничего, что я твой старший брат? Где твое уважение, где чувство долга? Или ты забыл о них, кувыркаясь в этом свинарнике с распутными чужестранками?

— Закрой рот! Меня от проповедей тошнит уже! Не нравится мой образ жизни? Ну так давай катись откуда приехал!

Мы смотрели друг на друга с отвращением; впрочем, к моим чувствам примешивалось отчаяние. Хотелось отвесить Мустафе затрещину, однако я сдержался, понимая, что ситуация от этого не улучшится, наоборот. Поэтому мы мерили шагами круглый двор, пока Мустафа пожатием плеч не дал понять, что возвращается к своим друзьям. Я молча смотрел ему вслед. Во рту была горечь. С потупленным взглядом и тяжелым сердцем я пошел прочь, однако не прежде, чем брат спохватился и выскочил обратно во двор, чтобы дать мне ключ от комнаты.

Погружение

Вот о чем я думал в ту злосчастную ночь на Джемаа, пока искал Мустафу. Впервые в своей практике я оборвал историю на полуслове — но выбора у меня не было. Продолжительную рассеянность сменило волнение, что не могло не отразиться на внимательности; несколько раз я замолкал, потому что не помнил, которую нить истории подхватить и для чего. Мысленно проклиная брата, я все силы сосредоточил на том, чтобы не сорваться, ибо ярость не очищает, а разрушает личность подобно ржавчине. А еще я каким-то образом почувствовал, что нынче ночью мне понадобится весь мой ум, вся смекалка.

Астара

А на площади было куда как неспокойно. От разговоров о паре чужестранцев, особенно о редкой, ослепительной красоты женщине, воздух густел волнением, непривычным даже для Джемаа с ее особыми критериями. Зато никто не упоминал о моем брате и следов его не было видно; я бегал по Джемаа туда-сюда, и смятение мое росло. Вне себя, я решил отыскать свою приятельницу Дунию, что делает татуировки и, как мать восьми дочерей, лучше кого бы то ни было знает обо всем, что происходит на площади.

Дуния нашлась на своем обычном месте, возле палатки, где жарят орехи, на северной стороне Джемаа. Дуния работает именно здесь, поскольку ей необходимо хорошее освещение, а его обеспечивают массивные жаровни у входа в соседний, горшечный, ряд. Мы поздоровались, Дуния было предложила крепкого мятного чая, но по моему лицу сразу поняла: что-то неладно. Не успел я объяснить, что ищу брата, как одна из дочерей Дунии указала на мечеть Квессабен, куда Мустафа вошел минут двадцать назад.

— Мой брат вошел в мечеть? — Я не верил ушам.

— Он бежал от самого кафе-мороженого, где Махи работает, — взволнованно пояснила девочка. — В кафе-то, говорят, он и поссорился с чужестранцами.

— А ты откуда знаешь? — изумился я.

— Оттуда, что вскоре после ссоры моя сестра делала этой чужестранке татушку, — рассмеялась другая дочка Дунии.

— Да-да, я ей рыбку на левой руке нарисовала, а на правой — глаз, чтоб злых духов отгонять. Теперь ты ее по моим татушкам узнаешь. Она красивая и очень добрая. Мы разговорились, она и рассказала, что в «Лабесе» произошло. Твой брат — он просто чокнутый!

— Ну что за дочки у меня — прелесть! — снисходительным тоном произнесла Дуния. — Захочешь узнать, что в мире делается, — к нам приходи. У нас всюду и глаза и уши.

— Надо найти Мустафу, — сказал я и поднялся.

— Передай мой поклон, — крикнула Дуния мне в спину. — Скажи, чтоб держал себя в руках. Нельзя переступать черту, что отделяет нас от неверных. Вдобавок это плохо для бизнеса.

Взмахом руки я дал понять, что совершенно согласен.

От палатки Дунии до входа в мечеть было всего несколько шагов. Я разулся и вошел. Перспектива в очередной раз спорить с упрямцем братом, да еще в святом месте, отнюдь не радовала; сокрушаясь над мирской заботой, приведшей меня в мечеть, оглядываясь по сторонам, я, однако, принялся беззвучно молиться, отчего сразу успокоился.

Увы, брата в мечети не оказалось. Опечаленный, но с некоторым облегчением я выскользнул обратно на площадь. Нужно было передохнуть и оценить ситуацию. Я уселся на скамью в узком переулке позади мечети. Слева долетал аромат мяса, томящегося в глиняных горшках-танджия; газовые фонари, освещавшие прилавок, бросали длинные тени, чуть не дотягивавшие до моей скамьи. Направо лежал переулок, пустой и тихий, не то что днем, когда воздух звенит от выкриков торговцев и ремесленников. Я стал вглядываться во тьму — и вдруг увидел брата, торопливо шедшего к площади. Мне показалось, он направляется в самый ее центр — там, у костра, как раз началось представление ансамбля рай, что прибыл из долины реки Сус. Слышались первые зажигательные звуки ребаба — однострунной скрипки. Раис, лидер группы, зазывал публику высоким, резким, странно берущим за душу голосом. Отовсюду, подобно муравьям, спешили люди. Зазвучала исполняемая на ребабе прелюдия — астара.