Сказитель из Марракеша - [28]

И такова всепоглощающая сила любви, что, несмотря на унижение от того, что меня приняли за попрошайку, я решил последовать за Рыжебородым в надежде, что он приведет меня к женщине-газели.

Рыжебородый миновал магазин, у входа в который стояло прислоненное к стулу зеркало. Я глянул в зеркало, когда он проходил. Зеркало не отразило его. А ведь оно было большое, я бы успел рассмотреть.

Изумленный, я перевел взгляд на Рыжебородого, но он исчез. Только что был — и вот уже осталось одно подобие тени, а там и оно растаяло. Казалось, мне больше не за что держаться; реальность потеряла значение.

На лице Ибрагима мелькнула печальная улыбка. Он отвернулся.

— Порой, когда я в своей тесной комнате возвращаюсь к этому дню, ужас охватывает меня. Я пытаюсь подавить его: начинаю думать о хорошем; занимаюсь пустяками; стороной обхожу сад; молю о забвении. Я называю это сопротивлением смерти. Но этот страх — красного цвета, как огонь. Он обжигает, как горящая смола. Я не в силах погасить его.

Последнюю фразу Ибрагим произнес очень громко. Топнул деревянной ногой. Страх был неподдельный. Мы отвели глаза.

Ибрагим снова улыбнулся — улыбка была полна тоски.

— Все это описано в моем дневнике, дядя Хасан, — сказал Ибрагим. — Какая несправедливость: чтобы написать о событии, требуется много дней, а чтобы рассказать — считанные минуты. Причем рассказ кажется неполным, едва приближенным к происшедшему в действительности.

Прежде чем я успел ответить, Ибрагим добавил:

— И опять возникает вопрос: разве это не сама правда жизни?

Я молчал.

— Разве нет? — повторил Ибрагим, с мольбой глядя на меня, словно ждал утешения. Затем обратил взгляд в собственную душу. Голос стал таким тихим, что мы не разбирали слов. Некоторое время слышался только таинственный шепот. Раз или два Ибрагим собирался заговорить, но не мог. Наконец, когда я уже хотел вмешаться, он широко открыл рот, словно вытащенная на берег рыба. Мы уставились в этот зев как зачарованные. Казалось, Ибрагим способен заглотить всю Джемаа целиком.

Он вытер губы тыльной стороной ладони.

В его улыбке проглядывал вызов.

— Я обрадовался, узнав, что женщина исчезла. От ее исчезновения словно бы восстановилось равновесие моей жизни. Я широко распахнул окна, впустил в комнату свежий воздух. На Джемаа грохотали барабаны. Гудели полицейские автомобили. Тогда я решил спуститься в мое святилище, в мой сад. У фонтана бродячие собаки дрались из-за кости. Я заснул под кустом дурмана. Что еще сказать? Да: я с чувством облегчения вернулся к занятиям каллиграфией.

Вот вам моя исповедь.

Хадиджа

— Должно быть, это дитя явилось ко мне вскоре после столкновения с тобой. В лице ни кровинки, и дрожит как листок на ветру, бедняжка. Ты напугал ее своим выпадом. Впрочем, что ты можешь знать о том, каково это — быть женщиной и иметь дело с типами вроде тебя? Стыдись, Ибрагим!

В первый раз за вечер мы услышали женский голос, и был он подобен грому. Голос принадлежал грозной Хадидже, одной из старейшин таинственного и великого клана предсказателей с площади Джемаа. Хадиджа говорила — будто жалила; весьма провокационная «исповедь» моего племянника явно не вызвала у нее сочувствия. Ибрагим ни слова не сказал в свою защиту, но весь съежился под уничтожающим взглядом Хадиджи.

Хадиджа происходила из берберского племени санхайя, что обитает в Западной Сахаре, из региона, известного как Саквийат-аль-Хамра, или Красный Канал. Так назвали его из-за русла реки, даром что большую часть года оно сухое. Край этот зовут еще Землей Святых — он привлекает жаждущих знания и благости, коими богат. Хадиджа утверждает, что ее прямые предки — воины-монахи Альморавиды из Одахоста, ныне — мрачных руин в земле Шингетти, лежащей вдали от моря, а прежде — города-крепости. Оттуда вышли могущественные покорители земель и основатели Марракеша. Хадиджа пользовалась огромным уважением; ее даже боялись. Говорили, ее предсказания способны изменить судьбу.

Неизвестно, как Хадиджа оказалась на Джемаа. Вероятно, она пребывала тут всегда. Одни утверждали, что она — вечная, что жила уже во времена печально известного паши Марракеша, Тами Эль-Глауи, а может, и за сто лет до него, когда султаны-распутники мулла Хасан и мулла Абдель Азиз правили империей, находившейся в упадке. Что не оспаривалось, так это древний возраст Хадиджи. Складки ее одеяния скрывали упругую мощь древесного ствола, противостоявшего многим векам.

Днем Хадиджу можно было найти на тесной площади Рахба Кедима, в аптекарском шатре, где она продавала яды растительного и животного происхождения для черной магии, а также по мозолистым ладоням читала судьбы кочевников — торговцев шерстью и овцами.

Зато вечером Хадиджа перебиралась на Джемаа-эль-Фна, где была известна привычкой перед началом гадания вынимать свой стеклянный глаз. Одни говорили, что из стекла у нее правый глаз; другие — что левый, причем доказательства своей правоты видели в стальном блеске, который считается признаком высококачественного английского хрусталя. Возможно, оба глаза Хадиджи были стеклянные; возможно, оба были настоящие. В любом случае слухи о стеклянных глазах придавали таинственности этому персонажу площади Джемаа. Подобно прочим я трепетал перед способностями Хадиджи; полагаю, на мои упражнения в словесном искусстве она смотрела снисходительно, ибо и отца моего, и деда помнила в расцвете славы.