Скажи мне, мама, до... - [9]

— Звали-то его хоть как?

— Рустамом, — произнес Алик и, сглотнув слюну, прошептал в сторону: — Что ж, покойся с миром, товарищ.

Друзья помолчали.

Сквозь тонкие стены снаружи врывалась какая-то совершенно ненужная музыка, по громкоговорителю объявляли о подаче воды на участки, очередная электричка простучала по мосту торопливую дробь… Мир жил своей полной напускной серьезности жизнью. Он старательно не замечал той дани, что забирала себе рачительная хозяйка смерть. Пришел человек, ушел человек — велика ль потеря!

— А что теперь будет с его родней? — выговорил наконец Николай Иванович. — Ты же фактически обманул их. Зачем? Разве нельзя было сказать всю правду?

— Нет! — мотнул головой Алик. — Правда может убить слишком многих. Ты просто не понимаешь всей опасности. В конце марта я получил от Рустама сообщение. Он предупреждал об угрозе, сообщал, что едет ко мне. И не доехал, как видишь. То, что я обнаружил его почти возле собственного дома, — чистая случайность: я ходил встречать его на станцию. То, что обнаружил его первым, — несравненная удача. Все могло обернуться гораздо хуже.

— А что за опасность? Он сказал тебе об этом?

— Нет. Он прислал поздравление с Новрузом, а в конце приписал, что у них уже открыли охоту на перелетную дичь.

— И где ж тут предупреждение? Это насчет охоты, что ли?

— В общем, да, но главное даже не в этом. Открытка была написана на фарси — вот в чем суть.

— Это какой-то условный знак?

— Да не было никаких условных знаков — с чего бы? Просто человек хотел сказать то, о чем побоялся говорить прямо.

— Значит, за ним следили?

— Вряд ли. Скорей всего, он боялся, что следили за мной. Я почти уверен, что произошла ошибка. Обычно по понедельникам я ездил в город, но в тот день остался дома — ждал его. И вот результат. Кто-то вел его от самой станции.

— Но следователь говорил об отравлении…

— Так и есть, — кивнул Алик, — только это не совсем обычное отравление, не то, что ты имеешь в виду. Убийца выстрелил в него сзади отравленной иглой — я видел след на шее. Странный способ для России, не правда ли?

— А яд был кураре? — невольно усмехнулся Николай Иванович.

— Насчет яда не знаю, но предназначался он явно мне. Поэтому пришлось сделать вид, что убийца достиг своей цели.

— Но откуда он мог знать о том, что тебе что-то грозит? Кустанай — это ж даль несусветная!

— Видишь ли, все члены группы так или иначе общались друг с другом — кто-то чаще, кто-то реже. А слухами, как известно, земля полнится. С той поры как погиб Рустам, я успел сделать несколько звонков. Данные подтвердились, все действительно очень плохо. Рустам был прав: объявлена охота. Самое скверное в том, что никто не знает, кто ее объявил.

— Кто-то еще погиб?

— Да.

— А способ?

— И способ, скорее всего, тот же — яд, — вздохнул Алик.

— У тебя уже есть соображения по этому поводу?

Он отрицательно помотал головой.

— Были бы соображения, я б здесь не прятался, — честно признался Алик. Он как-то виновато взглянул на друга и добавил: — Надеюсь, ты не против?

— Да ты чего, старик! — поспешил с ответом Николай Иванович. — Живи, конечно, сколько потребуется. Может, тебе помочь чем?

— Ну уж нет! Хватит и того, что я втянул тебя в эту дрянь! Я надеюсь, все останется между нами?

Алька мог бы и не предупреждать об этом. У Николая Ивановича и в мыслях не было посвящать кого бы то ни было в тайны друга. Он жалел лишь о том, что нельзя порадоваться вместе с Женькой, собраться всем как прежде, посидеть, вспомнить детство, школу. Он часто возвращался душой в те годы: было в них какое-то забытое ныне веселье. Теперь, с высоты прожитых лет, он глубже понимал причину.

Юность его пришлась на ту благодатную пору, когда о большом терроре никто уже больше не вспоминал — новые послевоенные переживания стерли былое, восставшая из пепла страна спешила захлопнуть свои мрачные страницы. И хотя большой обман еще не был раскрыт, все жили так, словно его и вовсе не было: старики по привычке держали язык за зубами, а им, молодым, и дела не было до их стариковских тайн. Только мать нет-нет да и одергивала его, торопливо косясь по сторонам, и с каким-то боязливым, совершенно несвойственным ей шипением внушала: «Не смей говорить так, слышишь? Не смей!» И непонятно было, что так пугает ее в поздних шагах на лестнице, заставляет вздрагивать от хлопнувшей внизу двери.

Страхам не было места в их мальчишечьем мире, страхи выдумывали взрослые, чтобы скрасить однообразие собственной жизни. Где-то там, далеко, пылали войны: сражалась Африка, сражалась Корея, а после еще и Куба, и Вьетнам, но здесь, на родине, бои давно отгремели. И скоро уже — ждать недолго — они отгремят во всем мире, и заживут все люди счастливо, как и мы. Какие надежды бились тогда в миллионах сердец! А помогаем ли мы нашим братьям ускорить неторопливый бег истории? И каким утешением было слышать в ответ: помогаем, конечно же помогаем! Только вот говорить об этом вслух не следовало — враг не дремлет! Враг хитер и коварен, он ловит каждое твое слово. И потому наша радость должна быть тихой.

Разве могли они с Женькой представить тогда, что не пройдет и нескольких лет — и лучший их друг Алька Донгаров станет одним из тех безвестных героев, о ком никогда не напишут газеты, но о ком, исходя из простой человеческой логики, они должны бы были трубить на каждом углу? Потому что в те давние годы друзья и понятия не имели о том, в каком странном мире живут, и что самое логика этого мира — оправдывать явно то, что вершится тайно, — есть логика людоеда, прикинувшегося на время вегетарианцем.