Скажи мне, кто я - [10]

– Ну… – говорю я и замолкаю. – Темнота меня не пугает, а иногда бывает даже полезной.

Он кивает и что-то записывает. На этом этапе нашего странного разговора я бы очень хотела заглянуть в его заметки.

– Какое из своих чувств ты назвала бы самым сильным?

– Гм… Так, дайте подумать.

Когда я была маленькой, мы с папой начали играть в игру, по правилам которой одному из игроков завязывали глаза и он в течение пяти минут следовал за другим по лесу, удаляясь от дома. Ведущий петлял и ходил кругами, пытаясь как можно больше запутать игрока с повязкой. Но если игрок с завязанными глазами находил дорогу домой, то побеждал. Я всегда добивалась этого, слушая язык деревьев и трогая их. Папа клялся, что в основном делает это по запаху, хотя я до сих пор считаю это неправдоподобным. Он начал разрабатывать стратегические игры вне дома, такие как игра с повязкой, после смерти мамы. Мне тогда было шесть. По выходным мы ходили в походы, и он учил меня всяким фокусам. Наверное, на самом деле это были занятия на выживание, но тогда они больше напоминали игры или головоломки. Думаю, таким образом папа пытался найти способ утомить меня физически и морально, чтобы я не спрашивала про маму, хотя никогда в этом не признавался.

Коннер откашливается.

– Следующий вопрос.

– Подождите, я могу ответить.

Он многозначительно смотрит на меня.

– Я сказал, следующий вопрос, Новембер.

– Сочетание осязания и слуха, – быстро вставляю я – и не потому, что не могу оставить его вопрос без ответа, а потому что не люблю, когда меня затыкают.

Он не обращает внимания.

– Ты бы предпочла залезть на дерево, выйти в море или не испытывать боли?

Я сомневаюсь. Папа устраивал мне похожие личностные тесты в виде загадок. Я всегда дразнила его, что это пережиток прошлой работы в ЦРУ. Но сейчас я хочу понять, какое значение имеют вопросы про выход в море, мое самое сильное чувство и нравится ли мне день или ночь.

– Это несложный вопрос, – говорит Коннер, и мой мозг начинает работать.

«Залезть на дерево», вероятно, означает, что ты хочешь веселиться и жить в настоящем. «Выйти в море»? Уйти оттуда, где находишься сейчас, ощущение неудовлетворенности нынешней ситуацией. «Не испытывать боли»… Не считая очевидного, я как-то не представляю, что это может значить.

Коннер поглаживает бороду и переводит взгляд с меня на папку, в которой продолжает делать заметки.

– Не испытывать боли, – говорю я, хотя мне явно больше всего подходит «залезть на дерево». Однако меня не покидает чувство, что беззаботные развлечения в этой школе уж точно не приветствуются.

Он хмыкает.

– Как бы ты описала свое умение ориентироваться в пространстве?

– Хорошо.

– Выносливость?

– Я всегда много занималась спортом… поэтому я бы сказала, развитая.

– Шифры?

– В смысле расшифровывать их? – М-да, он слов зря не тратит.

– В смысле расшифровывать или создавать шифры.

Я пожимаю плечами.

– Нет опыта.

Он смотрит на меня секунду, и мне кажется, что он мне не верит.

– Так, хорошо. Это поможет нам хотя бы распределить твои занятия.

Распределить уроки – теперь я понимаю, что занятия, которые описали Блэквуд и Лейла, – не факультативы, а обязательные предметы. Не то чтобы мне жаль расставаться с математикой или английским, но меня изумляет, что подготовительная школа так мало внимания уделяет общеобразовательным предметам.

Коннер кладет кожаную папку на стол и смотрит на поднос с нетронутой едой.

– Не хочешь хлеба с джемом?

– Спасибо, не беспокойтесь. Можете есть без меня, – говорю я, стараясь не смотреть на соблазнительный хлеб.

– Ты, наверное, голодна. Ведь ты еще не завтракала, – улыбается он.

После того как меня, скорее всего, накачали наркотиками в самолете, ни за что не притронусь к еде. Я смотрю ему в глаза.

– Это кабинет тестирования, и вы меня оцениваете, так? Я могу только предположить, что завтрак – это часть теста, но не уверена, что горю желанием его попробовать.

Выражение на его лице меняется, как будто он нашел то, что искал.

– Ты подозрительна. Или, может быть, просто не доверяешь мне.

Это замечание ошарашивает меня. Впервые в жизни меня назвали подозрительной. И почему-то это замечание кажется не похожим на другие – как будто он оценивает мою психику, а не просто собирает информацию.

– Не люблю дважды наступать на те же грабли, – осторожно говорю я.

На секунду он замолкает, и я так и вижу, как у него в голове крутятся шестеренки, пока он принимает решения насчет меня. Как-то некомфортно, когда тебя оценивают, а ты не знаешь, что человек ищет и к какому выводу приходит.

Коннер откидывается на спинку дивана и в такой расслабленной позе выглядит почти дружелюбным, как будто я разговариваю с отцом кого-нибудь из моих друзей, а не с угрюмым аналитиком. Папа. Ощущаю укол тоски по дому в пустом животе.

– Что тебе известно об Академии, Новембер? – спрашивает Коннер.

– Почти ничего, – отвечаю я. Похоже, на сей раз он мне поверил.

– Директор Блэквуд попросила меня немного рассказать тебе о нашей истории и о том, что тебя здесь ждет.

– Да, пожалуйста. – Я наклоняюсь вперед. Сейчас меня устроит любая информация.

Он складывает руки на коленях.

– Однако, – с нажимом произносит он, – этого краткого введения недостаточно, чтобы восполнить многочисленные пробелы, возникшие в результате пропущенных тобою двух лет.