«Скажи мне, что ты меня любишь...» - [29]

Боже мой, неужели я поздний потомок ушедшего племени азров? Ничего не понимаю: но еще вчера я ехал в открытой машине и из-за приступа ревматизма с большим трудом поднимал руку, а сегодня все как будто ветром сдуло. И голова у меня совсем легкая, и в правом боку нет такой боли, словно туда понатыкали битого стекла, — пума, все это наверняка только потому, что ты своим красивым звучным голосом сказала: «Но ведь я боготворю тебя!» Так оно и должно быть, иначе это не было бы любовью, и тогда я не был бы таким молодым, каким стал, и теперь моя кровь все равно что пшеничное поле, над которым веет ветер твоего голоса, причем веет он вместе со всеми колосьями.

Возлюбленный лик мой! Как все же странно, что, будучи столь страстной, пылкой и ощущая себя легконогой танцовщицей с хрупкими суставами, ты ни о чем не забываешь, но все поднимаешься и растешь, растешь над собой. Ты, которая никогда не должна умереть, мое сердцебиение, мягкий и быстрый поток, мимоза на доме, золотистый цветущий локон на фоне белой стены… Я впервые увидел сегодня, что эта бесконечная книга, написанная в твое отсутствие, близится к завершению, я увидел покрытую пылью, но возбуждающую финишную черту, а за ней неожиданно расцвел пестрый сад желаний, и в этом саду ты, а значит, и долгие часы любви, и знакомый образ Равика, приключение работы с тобой, во имя тебя, в тебе, при виде твоего склонившегося над моим плечом лица, и все те радужные картины и мысли, которые я все до единой подарю тебе, которые слетятся сюда ради тебя одной, все будут брошены тебе под ноги, как стрелы и копья страсти, белые исписанные страницы, тысяча страниц приключений нашей будущей жизни! Ах, как же мне не терпится прочесть ее вместе с тобой и еще дописать, как мне не терпится приехать к тебе, чтобы ты увидела, насколько я изменился, как во мне исчезло все никчемное, тяжелое и наносное и как ко мне вернулось все остальное, что я хочу отдать тебе, потому что ты слишком мало получала от других, слишком мало — а у меня сейчас так много всего! Светлая, песочного цвета пантера под розами, ты никогда больше не должна печалиться! И никогда впредь не тревожься обо мне, ведь это тебя печалит. Ты должна любить меня и должна говорить мне об этом, повторять все снова и снова, сколько бы ты ни повторяла, мне мало, потому что, когда ты говоришь это, ты помогаешь мне выстоять в этом двойном и двусмысленном состоянии труда и жизни, которые иногда сливаются и совпадают, и тогда одно вспенивается от другого; а когда зловещая судьба совпадает с неудачами в работе, я нуждаюсь в тебе, — тогда все опять выльется из меня наружу, на белые страницы, из которых оно и вспучилось, чтобы я в нем утонул. Работать — это значит оказаться во власти чего-то чуждого и, значит, сделаться ранимее; тогда твои руки, и твои губы, и твои глаза — единственные врачи для меня. Я ничего не боюсь, и я уж как-нибудь пробьюсь, но до чего замечательно знать, что ты рядом, и ощущать, что есть кто-то, способный одним своим присутствием все сделать легким. Какая мощь!

Передо мной на столе стоит маленькая греческая головка из обожженной глины; она, головка эта, напоминает мне тебя, и я хотел подарить ее тебе, но просто не в состоянии с ней расстаться: у нее твои надбровные дуга и твое лицо, твои скулы и щеки, и твои волосы, я привезу ее тебе и обменяю на тебя, на тебя. Скажи мне, что ты любишь меня, люби меня и говори мне об этом, нам еще так много надо наверстать, я не устану повторять эти слова — о ты, мой узкий красивый парусник, бегущий по морю цвета темного вина, взлети и приди ко мне; ветер уже шепчет в листве сикомор, что это древнее время темных звезд подбросило нас друг к другу, приди же, приди! Где твои волосы и где этот год, который еще не видел нас вместе? Я его ненавижу и люблю, этот поднимающийся в гору год, который скрывает до поры одиннадцать своих месяцев, а листья двенадцатого уже облетели и утеряны безвозвратно; давай же никогда больше не расставаться, все так быстротечно, все чересчур коротко, мы еще ничего не сказали друг другу, брось мне через море свой голос, и утерянные дни зазвучат вновь, подобно колоколам затонувшей Винеты из моря прошлого, их мистический перезвон будет глухим и околдовывающим, ведь он из морской пучины; люби меня и скажи мне об этом, задержи время своим дыханием, потому что, когда ты скажешь, что любишь меня, во вздымающихся волнах восстанет Атлантида, а мы словно посуху пройдем по Красному морю забытья. Люби меня, и руки мои расцветут, люби меня, и лоб мой будет пылать, милая, люби меня, ах, люби меня, просто люби меня, даже если в итоге всего-то и случится, что ты сделаешь меня счастливым человеком…

Любимый лик мой…

Эрих Мария Ремарк из Порто-Ронко (29.01.1939)

Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, Норт Кресчент Драйв

[Штамп на бумаге: «Эрих Мария Ремарк», слева] MDC 535–537

Я не должен затруднять тебя подробностями моей жизни, ты так далеко от меня, и я уже несколько недель не имею от тебя никаких вестей, но вчера я закопал моего пса и хотя понимаю, что это глупо и сентиментально с моей стороны, но чертовски паршивое чувство — ложиться спать, не услышав перед этим легкого топота лап преданного тебе существа… Во время прогулки он нашел и сожрал кусок лисьей мертвечины и на не гнущихся больше ногах добежал еще за мной до дома и сдох в конвульсиях… Он жил у меня десять лет и всегда был при мне, в дни удач и неудач, он ждал меня, где бы я ни был, он Бог весть сколько раз попадал со мной в разные переделки и несчастные случаи, мы с ним вместе оказывались под обломками машины в Специи и на Авусе, мы вместе сорвались с глетчера в Малохасе и перевернулись на легковушке в Лейдене, с ним случился нервный шок после столкновения моей машины с другой в Тюрингии, но он всякий раз забирался в машину сразу за мной; а когда у нас обоих были раны, он сперва облизывал мою кровь, он был единственным моим соратником во все эти смутные и бешеные годы, и вот теперь он мертв. Он любил меня, и я его любил, и теперь я ничего не могу с собой поделать: мне тяжело, и я не могу пойти спать…