Скажи мне что-нибудь на твоём языке - [2]

На другой день я пришла в ателье и сказала, что видела Александра Медведева.

— Ну как? — спросили девчонки.

— У него руки в водке были, — безразлично сказала я.

— А он что, водку руками черпает? — спросил Игорь Корнеев.

Это была ревность.

Голубь прошёлся по карнизу, а Александр Медведев присел на корточки и рассматривает в колесе какую-то гаечку.

Я стою у окна в низенькой светёлке с низенькими потолками, а юный белый голубь чертит надо мной крылом.

Сейчас Александр выпрямится и уйдёт.

Я выдёргиваю из шкафа шубу моей мачехи и ныряю в нежный мех. Это не шуба, а манто. В нем нет застёжки, оно просто запахивается и придерживается рукой. Рука должна быть в высокой перчатке, потому что рукав чуть ниже локтя.

Мачеха говорит, что это манто нужно ей исключительно для самоутверждения, потому что для тепла и удобства у неё есть старое драповое пальто.

Мех обнимает меня, я хорошею в ту же самую секунду и чувствую себя не портнихой детского ателье, а женой местного миллионера Алекса. Я небрежно запахиваю манто и бегу вниз. Сначала по лестнице. Потом по улице.

Я бегу мимо Александра и смотрю перед собой.

Он поворачивает голову и смотрит на меня. Он — на меня, а я перед собой.

— Привет! Ты чего не здороваешься?

Он говорит мне «ты», потому что я подруга и ровесница его сестры, представитель какой-то второстепенной для него жизни.

Я останавливаюсь и медленным движением поворачиваю голову в его сторону, смотрю с усталым недоумением: дескать, много тут вас ходит, эстрадных певцов. Со всеми здоровайся, больше ни на что времени не останется.

Он поднялся, подошёл ко мне — элегантный, иноземный.

Александр и Софка — полукровки. Отец у них русский, а мать испанка. Росита. Её вывезли из Испании в тридцать шестом году, и она тут жила и росла, чтобы однажды встретить русского парня и в звёздный час зачать сына.

Александр и Софка очень похожи между собой, одни и те же черты. Но в женском лице эти черты сложились неинтересно, а Александр красавец: лицо нежно-смуглое, глаза будто нарисованы, каждая ресничка читается.

Он смотрит на меня, будто что-то вычисляет, потом вдруг говорит:

— У меня к тебе просьба. Пообещай, что выполнишь.

— А какая просьба?

— Ну вот… Уже торгуешься.

— Мало ли чего ты попросишь.

Я набиваю себе цену, хотя готова на все. Если бы Александр попросил украсть или убить, я согласилась бы в ту же секунду, хотя на другой день, возможно, и раскаялась.

— Ты не можешь сегодня пойти со мной в ресторан?

— А что я там должна делать?

— Ничего. Сидеть, слушать музыку.

— Ты приглашаешь меня ужинать?

— Понимаешь… — неуверенно сказал Александр. — Мне очень нравится одна женщина. Она будет с мужем.

— Ясно, — поняла я.

— Что тебе ясно? — насторожился Александр.

— Этот муж должен думать, что я твоя девушка.

— Тебе не обидно?

— Пусть думает, — сказала я.

В косметике самое главное — тщательность.

Наш мастер по детскому платью говорит: есть три степени мастерства. Первая — когда платье сшито очень просто от бедности фантазии и плохого исполнения.

Вторая степень — все очень сложно, потому что портной многое может, и ему охота себя показать.

И третья степень, когда все просто от ясности рисунка и совершенства мастерства.

Я сижу перед зеркалом и работаю над собой по третьей степени мастерства. Косметика у меня французская. Вкус у меня безупречный. Самое слабое звено — лицо.

У меня нет своего лица. Вообще лицо есть, но черты не связаны одной темой и как бы взяты с нескольких лиц. Глаза — от одного лица, нос — от другого, рот — от третьего.

Я тяжело вздыхаю и, — не веря в успех, принимаюсь за дело. Сначала я полчаса наращиваю ресницы, потом беру иголку и начинаю отделять их одну от другой, и на это тоже уходит полчаса. Моё лицо похоже на квартиру во время ремонта, когда все разворочено и кажется, что теперь всегда будет так.

Далее я беру норковую кисточку, прорисовываю контур, и мало-помалу глаз начинает прорастать на лице, меняет форму и даже выражение, и я предчувствую, что такой глаз может составить честь любому лицу.

Когда девушка не старается нравиться — она и не нравится. Когда она старается и делает это заметно — тоже не нравится. Остаётся, стало быть, третье: надо стараться «не стараться».

Все девчонки из нашего ателье делятся на «душистов» и «хорошистов». Родоначальник этой классификации — знаменитый физик Ландау. Мы подхватили это движение, обогатили его терминологией, «хорошистов» называем «мордоманами». «Мордоманы» — это те, для которых главное в человеке внешность. Его внешнее выражение. А «душисты» предпочитают в человеку глубокую душу.

Я — ни то, ни другое. Мне нравятся те, кому нравлюсь я. Если я когда-нибудь кому-нибудь понравлюсь, то такой человек покажется мне и умным и красивым.

Каждый человек в конечном счёте любит себя. Себя в себе и себя в другом. И в этом нет ничего предосудительного. Чем лучше человек относится к себе, тем лучше он относится к другим.

Помимо «душистов» и «мордоманов» мы делимся на «софистов» и «игоревистов».

Основоположник «игоревизма» — Игорь Корнеев.

Игорь специализируется на детской верхней одежде, но больше всего на свете он любит ходить в походы, спать в палатках, варить уху в закопчённом котелке. Ничего плохого в этом нет. Но в походы Игорь надевает истлевшие ковбойки, палатка у него в паутине и ящерицах, а котелок и железные кружки имеют такой вид, будто кто-то, балуясь, вил из них верёвки.