Скажи им, мама, пусть помнят... - [56]

Мы вместе с Петарчо через кустарник отправились к тому месту, где признательный народ воздвиг памятник героине. Я шел по тропинке, по которой проходили тогда и мои товарищи, а мысль перенесла меня далеко, в Пловдив, в квартал Судейский, где росла Марийче.

Мы долго молчали. Вместе с Петарчо я участвовал не в одной операции и отбивал не одну атаку. Не раз приходилось видеть смерть друзей. А сейчас что-то в душе оборвалось. Глаза увлажнились.

Тропинка стала крутой. Вокруг тишина. И только клокочущая в глубоком овраге река напоминала о жизни.

Мы подошли к месту гибели Марийче. Нарвали лесных цветов и положили их на каменную плиту.

ГОЧО ГРОЗЕВ

Оркестр звучал скорбно и торжественно. Звуки музыки были подобны вздохам. У нас слезы навертывались на глаза. Загремел «Интернационал». Несмотря на бури и метели, ледяную стужу и пули, мы отважно и бесстрашно сражались с врагом, и нас повсюду призывно сопровождал этот победный гимн — «Интернационал».

Мы мечтали когда-нибудь, после того как завоюем свободу, спеть этот гимн так, чтобы эхо разнесло его по всему Среднегорью.

— Ну, Гочо, встань же теперь, чтобы мы могли исполнить твою мечту. В нашем распоряжении военный оркестр, да и среди нас много звонкоголосых людей.

Но кругом царила траурная тишина. В гробу, украшенном позолотой, лежал один из верных сынов партии — Гочо Грозев, Боян. Дождем сыпались на него цветы. По скорбным лицам людей текли слезы. А он молчал, впервые оставаясь глухим к любви своего народа.

Мы привыкли, что жизнь героев связана с чем-то выдающимся, с каким-то подвигом, с каким-то особенным поступком. У Гочо Грозева вся жизнь была поистине подвигом. В течение всех прожитых лет он скромно совершал героические дела и закалился в борьбе, как в огне закаляется сталь.

Я стоял над его бездыханным телом, а память невольно возвращала меня в былые годы. Ведь именно тогда создавалась прочная основа нашей боевой дружбы…

Гайдуцкая весна! Среднегорские буки под лучами теплого солнца буйно зазеленели. Из-под таявшего снега появились первые подснежники. Мы поднялись высоко в горы — к подножию вершины Богдан, чтобы полюбоваться молодой зеленью и неудержимой поступью весны. Глаза разбегались от восторга при виде оттаявшей земли, дарящей жизнь травам и цветам.

Эта весна отличалась от предыдущих. Ее наступление покоряло нас: и буки мне казались выше, и травы — зеленее, и небо — голубее. А вершина Богдана — светлой и загадочной.

Что скрывалось в улыбке красавца? Может быть, он хотел напомнить нам легенды о Богдане-воеводе, об его верной дружине? Или пытался предсказать будущую нашу победу? У меня стало легко на душе и не столько из-за хорошей погоды, сколько оттого, что я стоял у подножия Богдана, у самой колыбели легендарных гайдуков. Я ощущал под ногами бурный прилив весенних соков. И вдруг во мне невольно зазвучала песня о Богдане-воеводе, которую я запел вполголоса:

Занемог Богдан — красный молодец,

Девять лет он лежал без движения.

Богдан матери тихо наказывал:

— Сколько дней в году, мама,

Столько я городов обошел,

И меня, мама, ни одна болезнь не настигла

И лишь дома меня отыскала.

И не то меня гложет, что смертен я,

Но так жаль мне коня вороного,

За которым присматривать некому будет.

Есть мать у меня, а она уже старая,

Есть брат у меня — только он далеко,

Есть жена у меня — за конем бы она присмотрела,

Присмотрела б она, да уже за конем не моим.

Коль умру я, Богдан, добрый молодец,

Не неси меня, мама, на кладбище —

Схорони у дороги проезжей.

Мне построй монастырь в изголовье

И у сердца сады посади,

Пусть в ногах моих будет колодец,

Рядом знамя пусть алое вьется

И на привязи конь мой пасется…

Гочо, до этого рассеянно глядевший на буки, покрытые молодыми зелеными листочками, вдруг расправил плечи и, как никогда горячо, заговорил:

— Именно сейчас больше всего необходимо, чтобы реки прошлого влились в реки будущего. Человечество воспрянет только тогда, когда сможет отдохнуть от боев. Ненависть потому пылает в нас, что мы пять веков гнулись под чужим игом. Сейчас мы сражаемся не только против фашизма, но и против векового угнетения. Послушай, Ватагин, когда я с винтовкой в руках пошел бороться против фашистской тирании, во мне воскрес гайдуцкий дух. Мы обязаны продолжить начатое ими дело, хотя они и не смогли до конца осознать его. Вот я стою на вершине Богдан и чувствую, что во мне просыпается сердце Богдана-воеводы. Когда слышу, как ты поешь о героях-гайдуках, мне кажется, что их слава бессмертна, как песня. Но кто знает, когда-нибудь…

Гочо оборвал себя на полуслове, глаза его выразили все, что было у него на душе: мы тоже гайдуки. Мы, стоящие на вершине Богдан и ждущие своего воеводу. А он находился среди нас.

Жаль, не нашлось среди нас поэта, чтобы сложить оду в честь мужественной скорби героя.

— Знаешь, — вдруг промолвил Гочо, — когда я учился в гимназии, то очень любил мечтать, хотя то время вовсе не было подходящим для мечтаний. И как бы ты думал, о чем я мечтал? О девушке, прекрасной девушке, нежной и любящей, а девушки-то были тогда от нас далеки… Мы только-только вырвались из своих сел и взялись за большое дело: предстояло создавать партийные организации и открывать людям глаза на правду.