Скажи ее имя - [72]

Я открыл глаза и увидел Гус — Августу, мою первую жену, сидевшую на стуле рядом со мной в палате интенсивной терапии. Мы поженились, когда ей было двадцать, а мне двадцать четыре, она вливалась в жизнь Коламбии, продавая студентам кокаин в пабе «Кеннонс». На втором году семейной жизни я уехал работать журналистом в Центральную Америку, собственно, это стало концом наших отношений. Теперь она была моим ближайшим другом, ближе, чем любой мой родственник. В приемном покое я дал врачам ее телефон, хотя совершенно этого не помнил, и они позвонили в пять утра. Ей не удалось поспать и трех часов — она была еще слегка пьяна. Муж привез ее сюда из Бруклина, а сам вернулся домой досыпать. Под ее мутными голубыми глазами появились мешки, а каштановые волосы растрепались. Отделение интенсивной терапии было переполнено, для больницы Святого Винсента новогодняя ночь была почти самой загруженной в году — после Дня всех святых. По одну сторону от меня лежал крепкий мужик, говоривший с восточноевропейским акцентом: он провалился в витрину магазина, крупные осколки глубоко впились ему в спину, руки и бедра. Его девушка рыдала, уткнувшись лицом в ладони, а он безостановочно орал на нее, чтобы замолчала. С другой стороны расположился длинный тощий трансвестит с размытыми голубыми тенями на глазах, у него был южный акцент; он пытался покончить с собой, наглотавшись таблеток. Ему стало лучше, и он не затыкался. Трансвестит принялся рассказывать историю своей жизни, стоило мне очнуться: как он в тринадцать сбежал из дому и приехал в Нью-Йорк. Он любил переодеваться в женщину, и когда сообщил Гус, что она похожа на лесбиянку, она послала его на хер. Вся моя голова была покрыта запекшейся кровью, а из левого уха по-прежнему текло. Гус орала на пробегавших мимо сестер, чтобы они обработали меня, а те отвечали, что у них есть более срочные пациенты. Я спросил у Гус, что со мной произошло, она сказала, что никто точно не знает. То ли кто-то напал на меня с железной трубой или молотком, то ли меня сбила машина, и я ударился головой. В общем, меня нашли на улице, лежащим без сознания. Мое ухо будто размололи в мясорубке, но самая опасная рана оказалась на затылке. Еще у меня было сломано три ребра. Гус сказала, что полиция интересовалась, есть ли у меня враги.

Враги? Я призадумался. Несчастный случай — отец и мать смерти, а еще бесстыдной мелодрамы. Ты рассказала им про дядю и мать Ауры? — спросил я полушутя. Было немыслимо предположить, что Леопольдо нанял кого-то проследить за мной от бара на Ладлоу-стрит до Вест-Виллидж. В следующий раз я проснулся уже в другом месте, меня выкатили в коридор. Гус все еще была со мной. Я велел ей идти домой, но она сказала, что останется, пока меня не переведут в палату, не обработают и не перевяжут мне ухо. Меня скоро снова повезут на томографию. Мне придется задержаться в больнице, даже несмотря на то что у меня больше нет страховки.

Что там с моим ухом? Оно останется изуродованным?

Прости, но выглядит оно неважно.

Я дотронулся до него и почувствовал липкую пульсацию.

Не Леопольдо. Но кто же тогда мог желать мне зла? Я подумал о своем последнем журналистском расследовании, книге о Моно де Оро, Тито и их гомосексуальных дружках, выродках, дьявольской парочке; злее врагов не было, но выслеживать меня в новогоднюю ночь от бара в Нижнем Ист-Сайде, чтобы переехать на машине или проломить голову?..

Гус, а я говорил тебе, что потерял шапку? Можешь себе представить?

Поздним утром они перевезли меня из коридора в палату. Гус отправилась спать, обещая вернуться вечером, хоть я и сказал ей, что это необязательно. В палате был еще один пациент, он лежал за задернутыми шторами. Маленькая раковина примостилась на стене между койкой и пустым шкафом, в котором в пакете валялся мой сшитый на заказ, а нынче искромсанный костюм. Мониторы, алюминиевые поручни по периметру кровати. Почему у меня стоит капельница, что они мне вливают? Безжизненный телевизор высоко на стене. Пластиковый браслет. И воспоминания — привет, пап. Силуэты кирпичных зданий и кусочек зимнего неба за окном. Это была та больница Нью-Йорка, где лечили первых больных СПИДом, эпидемия бушевала годы; сколько же молодых и не очень молодых людей умерло в этой палате, на этой самой кровати? Вспомнились черные воздушные шары, поднимавшиеся над крышами Вест-Виллидж, и только теперь я осознал почему. Первые годы в Нью-Йорке я подрабатывал в ресторанах, в основном чернорабочим, лица и голоса официантов — в памяти сохранились имена лишь некоторых: Сэнди, Джино, их непристойная болтовня и шуточки, иногда веселые, иногда раздражающие; Дэнни, любивший подкрасться со спины и запеть прямо в ухо «Все, что Лола хочет, Лола получает…» Все эти официанты умерли, сколько из них скончалось в этом самом госпитале?

Они зашили мой затылок степлером. Казалось, мое ухо после выздоровления превратится в бесформенную глыбу. Меня навестила небольшая группа врачей в халатах. Пятно в моем мозгу не увеличивается, сказал мне один из них. Мне очень повезло, что не было кровоизлияния. У меня серьезное сотрясение. Они хотят подержать меня под наблюдением еще пару дней. Эта отчего-то приятная боль в боку была следствием перелома ребер. Когда я снова проснулся уже поздним вечером, Гус была со мной. Угадай, что случилось, сказала она. Тебя сбила машина, сбила и скрылась. Девчонка-подросток из Бронкса. Она призналась во всем отцу, думая, что угробила тебя, а он заставил ее позвонить в полицию.