Скажи ее имя - [68]
Спустя несколько ночей она очнулась в постели, словно от кошмара, обхватила голову тонкими загорелыми руками, выглядевшими в темноте как треугольные канцелярские скрепки, ее дыхание вырывалось тихими вскриками, и сказала: прости, я больше не могу, не могу больше спать рядом с ее свадебным платьем, не могу постоянно чувствовать ее присутствие, не могу, не могу, я стараюсь, но не могу, а-а-а-а-ай, Аура, прости меня!
Через неделю мы расстались, и я сказал Ане Еве, что это не ее вина, что она прекрасна, но я оказался не готов к новым отношениям. Неужели ты думаешь, что Аура не хотела бы снова видеть тебя счастливым? — умоляла она. Я был поражен, насколько тяжело она восприняла разрыв, мне казалось, что к тому моменту Ана Ева сама хотела избавиться от меня. Когда она преклонила колени перед алтарем Ауры и ее свадебным платьем, чтобы проститься, она напомнила мне нашу бывшую домработницу Флор. Стоя на коленях, Ана Ева оплакивала нашу «несчастную маленькую умершую любовь», будто она была брошенным ребенком, умоляла Ауру простить ее, говорила, что изо всех сил заботилась обо мне, как завещала ей Аура, но я не позволял. Ее плечи вздрагивали. От начала и до конца наших отношений прошел почти месяц.
▄
Чуть позже я выяснил, что Маламудович означает «сын мудреца», или «просвещенный». А чему мой отец научился у своего отца? И чему я научился у своего?
Мы с Аурой выросли в несчастливых семьях, сталкивались с гневом и разными проявлениями насилия. Я не стану останавливаться на этом подробнее, но среда, из которой мы оба вышли, привела нас к общему пониманию того, чего именно нам следует избегать в нашей новой жизни. Однажды вечером, мне тогда было двенадцать, я вернулся домой после футбола с друзьями несколько позже, чем мне было сказано. В тот раз мы собирались на ужин к тете Софи, вероятно, это был канун одного из еврейских праздников, и теперь мы опаздывали. Отец избил меня прямо у входной двери у подножия лестницы, это было обычным делом, если я умудрялся что-то натворить, но на этот раз он ударил меня коленом по спине с такой силой, что я упал, а когда попытался подняться, то не смог, я был парализован от пояса до самых пяток. В приемном покое больницы, пока я лежал на столе и к моим ногам понемногу возвращалась чувствительность, строгий доктор спросил, как это случилось. Ему ответил отец. Фрэнки получил травму на футболе, сказал он. Надо было открыть рот и отправить его в тюрьму, или как минимум доставить ему неприятностей, но я промолчал. Как же я ненавидел его. Долгие годы я клялся себе, что единственное, чего хочу, — это не стать таким, как он. Ничто не могло расстроить меня сильнее или наполнить большим презрением к самому себе, чем ощущение вскипающей во мне ярости, той ярости, которой кормились его вспышки раздражения и злобы. Я убеждал и настраивал себя, что темпераментом я пошел в мать, мы добродушные, терпимые, способные многое держать в себе, в сущности милые люди, хоть и чересчур мягкие, чтобы при необходимости дать сдачи. Мы редко — а моя мать и вовсе никогда — не отвечаем на агрессию и не выплескиваем гнев наружу.
Но разве гнев — не одна из признанных стадий осознания горя? Тогда где же он? Со мной многое произошло со дня смерти Ауры, но гнева не было. Что могло бы стать уместным выражением гнева? И может ли оно вообще быть уместным? Когда я словно в бреду разорялся о Смеаголе, не было ли это шагом вперед? После расставания с Аной Евой я почувствовал, что черная ярость, будто зловещий телохранитель, следует за мной. Не разбирая пути, я бродил по округе, заставляя прохожих шарахаться от меня. Мне хотелось бить в праздничные барабаны: наконец-то, вот она, стадия гнева! И я ждал, что будет дальше.
Однажды я вернулся в раздевалку после тренировки в спортзале и обнаружил перед своим шкафчиком говорящего по мобильному парня в костюме без галстука. Его каштаново-рыжие волосы были все еще влажными после душа. Из бокового кармана блестящего кожаного портфеля, стоявшего на лавке, торчали аккуратно сложенные «Файненшл таймс» и «Уолл-стрит-джорнел». Очередной финансист, их здесь было полным-полно, в раздевалке я часто слышал, как они что-то обсуждали и жаловались на свои проблемы. Этикет требовал, чтобы он подвинулся или по меньшей мере переставил портфель так, чтобы я мог устроиться перед шкафчиком. Я снял пропитанную потом майку, встретился с ним глазами и жестом указал на шкафчик. Он смотрел сквозь меня и продолжал разговаривать. Я ждал, уставившись на него. Он слегка отвернулся. Казалось, он очень увлечен беседой. Наконец я сказал: не могли бы вы подвинуть свои вещи? И тут я увидел, как этот ублюдок закатывает глаза и усмехается, поворачиваясь ко мне спиной и продолжая говорить по телефону. Моя рука взметнулась, я схватил его за плечо и рывком развернул к себе: не-е-ет, я этого не сделал — хорошо бы, я это сделал, но не сделал. Я дрожал от сдерживаемого желания убить, а этот парень запихнул телефон в карман, подхватил чемодан и прошмыгнул мимо меня, даже не удостоив взглядом. Случившееся заметили еще несколько парней, я чувствовал, что они смотрят на меня и беззвучно смеются. Они таращились на мои татуировки — смеялись надо мной, пока гнев растворялся в моем унижении, как в соляной кислоте. Я пошел в душ и долго стоял под струями воды.
