Сказать почти то же самое. Опыты о переводе - [159]

Мы не знаем и никогда не узнаем, как сам Геллий в действительности воспринимал свой Umwelt[282]^*. К сожалению, наши единственные сведения о том, как он видел и думал, – это сказанные им слова, и можно заподозрить, что он был пленником того смешения культур, в котором жил.

Как бы то ни было, этот исторический эпизод служит для нас подтверждением того, что (1) существуют различные сегментации спектрального континуума и (2) поэтому не существует единого языка цветообозначения; тем не менее (3) возможен перевод из одной системы сегментации в другую: сравнивая различные способы разбиения спектра, мы можем догадаться о том, что может иметь в виду туземец хануно́о, произнося то или иное слово; (4) составить сравнительную таблицу вроде той, что воспроизведена на рисунке 13, – значит применить нашу способность к многоязычию; (5) конечно, чтобы составить таблицу на рисунке 13, мы обратились к некоему параметру отсчета (в данном случае – к научному разделению спектра) и в этом смысле, разумеется, проявили некоторый этноцентризм – но в действительности мы сделали единственное, что могли сделать, а именно: отправляться от известного, чтобы прийти к пониманию неизвестного[283].

Рис. 13

И все же, хотя нам удалось некоторым образом понять сегментацию хануно́о, большее замешательство по-прежнему вызывает предпринятая выше попытка реконструкции (вполне предположительной) той «поэтической» сегментации, к которой отсылал Геллий. Если мы согласимся с тем, что хроматическая система хануно́о верна, тогда и мы сможем использовать различные термины, чтобы отличить только что сорванный зрелый абрикос от другого, высохшего на солнце (хотя в рамках нашего языка мы будем склонны рассматривать их как более или менее одноцветные). А в случае поэтических терминов, напротив, была предпринята попытка не столько намекнуть на некую возможную систему, сколько на примере показать, как можно наметить линии пересечения спектра, с трудом поддающиеся определению.

Иными словами, столбец, отведенный латинской терминологии в таблице на рисунке 13, наводит на мысль, что латинские поэты (необязательно как субъекты восприятия, но уж точно как поэты) были менее чувствительны к четким спектральным оппозициям или градациям, зато более чувствительны к легким смешениям цветов, отстоящих друг от друга спектрально.

Кажется, они интересовались не цветами как таковыми, а эффектами восприятия, возникающими в силу совместного воздействия света, поверхностей, природы и предназначения различных предметов. Так, меч можно было назвать fulvus, как яшму, поскольку поэт видел красный цвет крови, которую этот меч мог пролить. С другой стороны, мы подчеркнули, что Валери видел море с теми отблесками, какие дает шиферная крыша. Вот почему колористические описания Геллия напоминают нам скорее живопись Франца Марка{♦ 206} или раннего Кандинского, чем научный хроматический многогранник.

Геллий, наделенный декадентской (и потому синкретистской) восприимчивостью, стремился истолковать поэтическое творчество и вымысел как социально принятый код, но представляется ясным, что во всех цитируемых им примерах поэт старался отстраниться от своих обычных реакций на цвета и увидеть остраненный мир красок – в точном смысле эффекта остранения, о котором говорили русские формалисты. Дискурс поэта просто приглашал нас рассмотреть континуум нашего цветового опыта так, будто он никогда раньше не был сегментирован, или же так, словно привычную нам сегментацию нужно на время отложить в сторону. Поэт призывал нас заново рассмотреть коня, море и арбузы, чтобы обнаружить, не объединяет ли их что-нибудь, хотя наш цветовой код помещает их в разные области.

14.5. Последний листок

Думаю, переводчику этих поэтов следовало бы обращаться не к словарю, чтобы посмотреть, действительно ли меч может быть назван fulvus, а скорее, к чему-то вроде воображаемой сравнительной таблицы наподобие нашего рисунка 13.

Только так можно будет решить, как перевести в данном контексте такие слова, как rutilus, luteus или spadix. Если я обращусь за словом spadix к латинскому словарю, я увижу, что так называется гнедой конь, но в ботанике это также пальмовая ветка (по-итальянски spadice). Словарь – в лучшем случае отправной пункт. Нужно попытаться заново помыслить себе мир таким, каким мог увидеть его поэт, а к этому должна подвести интерпретация текста.

После этого выбор подходящего слова будет либо «ориентированным на цель», и тогда мы переведем spadix как «черновато-красный», либо «ориентированным на источник», и в этом случае мы выберем слово spadix или spadice, чтобы дать читателю почувствовать «странное», остранение, обязывающее помыслить себе архаический цветовой мир.

Выбор между «черновато-красным» и spadice станет вопросом переговоров между переводчиком, читателем и оригинальным автором (или текстом, который он оставил нам как единственное свидетельство своих намерений).

* * *

Вот что я пока собирался сказать. Провозглашаемая «верность» переводов – не критерий, заставляющий признать единственно приемлемый перевод (в силу чего следует пересмотреть и ту сексистскую спесь или снисходительность, с которой до сих пор взирают на переводы «красивые, но неверные»). Верность – это скорее тенденция верить в то, что перевод всегда возможен, если текст-источник был интерпретирован со страстным соучастием, это задача выявить в нем то, что является для нас глубинным смыслом текста, и способность каждую минуту выносить на переговоры то решение, которое кажется нам самым верным.