Сказания о земле Русской. От Тамерлана до царя Михаила Романова - [279]

«В чрезвычайной тесноте людей происходило великое убийство, – рассказывает Жолкевский, – плач, крики женщин и детей представляли нечто, подобное дню Страшного суда; многие из них с женами и детьми сами бросались в огонь, и много было убитых и погоревших… Таким образом, столица Московская сгорела с великим кровопролитием и убийством, которые и оценить нельзя. Изобилен и богат был этот город, занимавший обширное пространство; бывавшие в чужих краях говорят, что ни Рим, ни Париж, ни Лиссабон величиной окружности своей не могут равняться сему городу».

В среду же поляки бились целый день с отрядом князя Димитрия Михайловича Пожарского на Лубянке, который дрался до тех пор, пока не пал, получив несколько ран, после чего был отвезен своими в Троице-Сергиеву лавру.

«В четверток, – рассказывает Маскевич, – мы снова принялись жечь город, коего третья часть осталась еще неприкосновенною: огонь не успел так скоро всего истребить. Мы действовали в сем случае по совету доброжелательных нам бояр, которые признавали необходимым сжечь Москву до основания, чтобы отнять у неприятеля все средства укрепиться. Итак, мы снова запалили ее… Смело могу сказать, что в Москве не осталось ни кола, ни двора».

На дворе стоял жестокий мороз, и несчастные москвичи, не погибшие от пламени и меча литовских и польских людей, принуждены были расположиться в поле.

В пятницу 22 марта к Москве подошел атаман Андрей Просовецкий, ведя с собой, как свидетельствуют поляки, 15 тысяч человек. Против него Гонсевский выслал пана Струся; он встретил Просовецкого, шедшего, по словам Маскевича, «гуляй-городом, то есть подвижною оградой из огромных саней, на коих стояли ворота с несколькими отверстиями для стреляния из самопалов. При каждых санях находилось по 10 стрельцов: они и сани двигали, и, останавливаясь, стреляли из-за них, как из-за каменной стены. Окружив войско со всех сторон, спереди, с тыла, с боков, эта ограда препятствовала нашим копейщикам добраться до русских». После незначительной стычки Струсь вернулся в Москву, а Просовецкий стал дожидаться подхода Ляпунова и остальных отрядов.

25 марта, в понедельник на Святой, все ополчение подошло к столице и расположилось у Симонова монастыря; оно считало в своих рядах, вместе с отрядами Трубецкого и Заруцкого, до 100 тысяч человек.

Затем начались бои под самой столицей, причем наши дрались, прикрываясь гуляй-городами, и к 1 апреля поляки были вогнаны в Кремль, Китай и Белый город. Русские же расположились: Ляпунов с рязанцами у Яузских ворот, а Заруцкий и Трубецкой с казачьими и бывшими воровскими войсками против Воронцова поля, разделяя Ляпунова от остальных дружин земского ополчения, ставших у ворот Покровских, Сретенских и Тверских.

6 апреля на рассвете русские заняли большую часть Белого города, оставив в руках поляков только несколько башен на его западной стене. Так как толщина и высота московских стен, за которыми очутились теперь поляки, не сулила успеха при приступе, то наши воеводы решили прибегнуть к полному обложению противника. Это удалось им исполнить только к июню; однако уже в апреле у поляков стал обнаруживаться недостаток продовольствия, о чем они писали под Смоленск: «Рыцарству на Москве теснота великая, сидят в Китае и Кремле в осаде, ворота все поотняты, пить, есть нечего».

В мае к Москве подошел высокородный пан Ян Сапега и расположился на Поклонной горе. Он опять уверял русских воевод в своей дружбе, но в то же время писал Гонсевскому и полякам в Кремль и требовал денег у тех и других для уплаты жалованья его рыцарству. Скоро он окончательно разошелся с Ляпуновым, напал на него, но был отбит и всецело передался Гонсевскому. Последний, за истощением денег в царской казне, уплатил сапежинцам церковной утварью, драгоценными каменьями, снятыми «с шибы, которая была на гробу царя Феодора», и другими сокровищами московских государей. Ввиду того что около столицы нечем было поживиться, Сапега отправился к Александровской слободе, которую разорил, а затем к Переславлю-Залесскому; но от последнего он был отбит пришедшим ранее его из-под Москвы атаманом Просовецким. С Сапегой Гонсевский отправил и часть собственного войска, очевидно ввиду недостатка продовольствия, оставя при себе всего лишь около 4 тысяч человек и питая горячую надежду, что к нему прибудет скоро помощь от короля. Но король помощи ему не посылал, так как всецело был поглощен заботой о скорейшем овладении Смоленском.

8 апреля канцлер Лев Сапега объявил находившимся под стражей Филарету Никитичу и князю В.В. Голицыну о побоище и сожжении Москвы в Страстной вторник, а также о взятии Гермогена. Услышав эти вести, послы заплакали, но на все требования поляков написать смолянам о впуске в город королевского отряда непоколебимо отвечали, что без обсылки с патриархом и всеми людьми Московского государства они ничего не предпримут.

12 апреля послов силою посадили в ладью, объявив им, что они будут отправлены водою в Польшу. Когда посольские слуги переносили вещи и запасы своих господ на судно, то поляки перебили этих слуг, лучшие вещи взяли себе, а запасы выкинули. Стража с заряженными ружьями не покидала послов и на воде и заставляла их терпеть во всем крайнюю нужду.