Сказания древа КОРЪ - [30]

Катерина не сразу согласилась расстаться с сыном. Последний, поздний ребёнок стал её последней же привязанностью в трудной жизни горянки. Но отец руководствовался иными чувствами: его единственному сыну выпали честь и удача приобщиться в маленькой, застрявшей в средневековье стране, к зарождающемуся сословию высокого духа.

Возле митрополита в закатные годы его правления образовался просвещённый кружок. В нём выделялся сербский поэт и педагог, секретарь правителя Сима Милутинович, человек сложного характера, сдержанно-самолюбивый, жаркий оратор. Уроженец боснийского Сараево, он участвовал в восстании сербов против турецкого ига. Бежал в Россию, которую боготворил; одно время жил в Одессе, где встречался со ссыльным Пушкиным у общих знакомых.

Владыка доверил Милутиновичу воспитание наследника, а заодно надзор за наставниками и «гетайрами». В сопровождении гордых и взволнованных родителей, начали прибывать в Цетинье подростки, утверждённые правящим дядей быть товарищами его племянника Раде. Так звали близкие серьёзного мальчика Радивоя, ростом выше всех своих сверстников при дворе старого Петра I Негоша. Он отличался яркой красотой: чёрные, с блеском, кудри до плеч, полные внутреннего огня глаза, цвета горной смолы, в которых, по словам всегда вдохновенного Милутиновича, отражалось величие Божьего мира .

В Цетинье отец и сын Каракоричи-Русы прибыли вдвоём. Привратник обители, пропустив Дмитрия, вежливо и решительно закрыл дверь, как говорится в таких случаях, перед носом провожатого. Его роль в воспитании сына была закончена. А несовершеннолетний плужанин переходил в разряд монастырских жильцов и учеников специальной школы при консистории.

Сима Милутинович предпочитал учить уму-разуму быстро взрослеющих мальчиков-южан, воспитывать в них граждан своей страны методом «Афинской школы», совмещённым со спартанской закалкой. В тени гранатовых деревьев монастырского сада слово умелого и терпеливого педагога ненавязчиво проникало в юные умы и глубже – в сокровенные уголки души. Казалось, он знал наизусть творения всех мыслителей континента от Платона до Гёте. Боготворил Пушкина, часто повторял: «Пушкин – первый среди славянских певцов! Нет, первый в Европе! Вот увидите, он ещё удивит мир! «Бахчисапайский фонтан» – только цветики, как говорят русские, цветочки впереди».

Нередко наставник выводил ватагу подопечных в луга, в перелески по краям Цетиньского поля. Бывало, седлали коней и достигали на рысях и вскачь отрогов горной гряды Ловчен. Однажды Раде едва не погиб, выпав из седла, но, превозмогая боль, взобрался на спину дикого скакуна и догнал товарищей. У подошвы гряды питомцы сараевца спешивались, разувались и босоногими, сбивая ступни в кровь, карабкались на скалистую Озёрскую вершину. «Ну, как Суворов в Альпах! Вы – его чудо-богатыри. Герои растут в горах, а в долинах – тыквы», – подбадривал не молодой уже учитель учеников, сам весь исцарапанный острыми камнями и колючками, сам весь в синяках.

С горы просматривалось Цетиньское поле, зелёное вблизи и ярко-синее, растворяющееся в дымке у дальнего края. Там громоздились друг на друга прозрачные, чуть более плотные, чем чистое небо над ними, отроги Боботов-Кука. На востоке, правее Цетинье, блестело под солнцем голубой сталью Скадарское озеро. А в морской берег закатной стороны вычурными заливами врезалась Боко-Которская бухта, с увалистыми берегами, наполненная густым ультрамарином.

Все эти прекрасные творения божественных сил, соединяясь в молодых душах с понятием родина, производили впечатление хорошей, доходчивой лекции на патриотическую тему. Для каждого ученика был свой ориентир в развёрнутой перед глазами панораме. Назывался он «малой родиной». Для Дмитрия Каракорича-Руса таковым служил в северной стороне отрог, скрывающий за острым гребнем каньон Пивы. Радивой ощущал свои корни у подножия Ловченской гряды. Там, в селении Негуши, в каменных домах под черепичными крышами изначально жили его соплеменники-негуши. С орлиной высоты племенное гнездо выглядело красным пятнышком, размером с ноготь.

Каждый человек, если он не ошибка Бога, предназначен какому-нибудь служению. Названный Негошич посвящался провидением служению короткому, но яркому и разнообразному – государственному, поэтическому и духовно-религиозному.

Кроме занятий в саду, в стенах обители, в старинной монастырской библиотеке, с перерывами на еду и сон, кроме обязательных физических упражнений, наследник обладал изнуряющей «привилегией». Он обязан был постигать учение государственности непосредственно возле правителя.

Изо дня в день, когда его «потешные» отдыхали, он переписывал документы государственной важности (причём, обязан был вникать в них, давать им оценку перед владыкой). Радивой участвовал в совещаниях высших чиновников в рясах, присутствовал на советах воевод, нередко в сходах старейшин отдельных селений. Племянник писал письма под диктовку старого дяди-митрополита. Иногда засыпал над столом, валился с ног у конторки. Вскакивал, доделывал работу. Никакого снисхождения племяннику!

А ведь ещё надо было записать, чтобы не забыть, стихотворение, что неожиданно, даже во сне, начинало звучать в нём, несказанно волнуя и мучая. Разве виноват Раде, что родился поэтом? Сима, старший друг, понимал подопечного. Секретарь митрополита был поэтом не столь одарённым, как его подопечный, но известным. И у него тоже накапливалась за день гора клочков бумаги с набрасываемыми мимоходом строф.