Сказание об Омаре Хайяме - [34]

– Мне нравится ход твоего рассуждения, – сказал султан. И главный визирь кивнул. – Но надо ли понимать твои слова в том смысле, что тебе скучно здесь?

– Отнюдь, – сказал Омар Хайям.

– В таком случае поясни свою мысль.

– Твое величество, я это сделаю весьма охотно. И если выразить ее в двух словах, то вместил бы в два противоположных понятия: «жизнь и смерть».

Его величество удивился.

– Как, ты думаешь за столом о смерти? – сказал он.

Омар Хайям опустил голову в знак согласия.

– Так, – продолжал его величество, все больше любопытствуя. – Что же напоминает тебе о смерти? Неужели здесь, в этом зале, есть предмет, который навевает столь мрачную мысль? Укажи на него – и я распоряжусь убрать его!

– Бесполезно, – проговорил ученый.

– Что бесполезно?

– Убирать этот предмет.

– Почему?

– Это невозможно…

Его величество подбоченился. Прошелся внимательным взглядом по стенам, потолку, полу, окнам с причудливыми решетками и дверям, которые инкрустированы костью и красной медью.

– Я не вижу ничего невозможного…

Одно слово Омара эбнэ Ибрахима, и, казалось, любая вещь вылетела бы отсюда в мгновение ока.

– Его величество ждет, – напомнил ученому главный визирь.

– Это невозможно по одной причине, – сказал Омар Хайям. – Предмет, который сию минуту навевает мысль о смерти, – это жизнь.

– Как?! – воскликнул удивленный султан.

– Жизнь, – повторил Омар.

– Эта жизнь? – Его величество широким жестом обвел рукою зал.

– В данном случае эта. А в общем, любая жизнь в любой ее форме.

Султан скрестил руки на груди. На кончике языка его вертелся один вопрос. Его величество только соображал, кому его задать: ученому или визирю? И остановил свой выбор на последнем:

– Как это понимать?

Главный визирь сказал, что, как утверждают ученые, еще Платон доказывал, что жить – это умирать. То есть смерть есть следствие жизни. Не будь жизни, не было бы и смерти.

– Это ясно, – вздохнул султан, которого вдруг заставили думать о смерти в этот прекрасный вечер. – Стало быть, уважаемый Омар, наблюдая жизнь в любой ее форме, невольно думает о конце ее. Иначе говоря, о смерти. Это объяснение верно? – спросил султан ученого.

– Совершенно, – сказал Омар.

Его величество отпил глоток вина.

– Значит, – как бы размышляя, сказал султан, – наша сегодняшняя беседа, наша скромная трапеза, музыка и танцы наводят на мысль о смерти? Чьей же? – И он глянул на ученого исподлобья. Эдак недоверчиво, эдак подчеркнуто вопросительно…

Омар ответил:

– Речь идет о некой субстанции, которая может выразить и жизнь и смерть. Как если бы из одной вытекала другая.

Его величество признался:

– Слишком тонкая философия. Нельзя ли ее высказать применительно к этому? – И его величество указал рукою на стол, на пол, на потолок, на музыкантов.

Ученый кивнул. И начал с того, что поставленный в такой форме вопрос скорее приведет к поэзии, нежели к философии.

– И это хорошо! – обрадовался султан.

– Это сильно затруднит дело, – сказал ученый.

– Почему же?

– Очень просто, твое величество. Философия отвечает на сложный вопрос умозрительным заключением. Философия без труда примиряет эти два понятия – жизнь и смерть, между тем как поэзия никогда не приемлет смерти. А почему? Я отвечу: потому что это слишком жестоко, а все, что жестоко, не может быть принято, одобрено поэзией в любой форме. Поэзия есть течение мыслей, рожденных в сердце. А сердце никогда не примирится со смертью.

Его величество взял в руки фиал и омочил в нем губы. Разговор, по его мнению, принял слишком отвлеченный характер. Его вопрос – первоначальный – предполагал более конкретный ответ. Удовлетворительный ответ пока не получен, а его величество рассчитывал именно на него.

– Любуясь танцовщицами, – пояснил ученый, – и вслушиваясь в гармонию звуков, я невольно думаю о смерти…

– Почему? – перебил его султан.

– Не знаю. Может быть, потому, что хотелось бы вечно наслаждаться жизнью.

Султан расхохотался.

– И телом?..

– Да, и телом.

– Прекрасно! – Его величество указал на фиал, стоящий перед Омаром, и на фиал, стоящий перед визирем. – Выпьем за чудесную плоть!

– В наши годы? – прошептал визирь.

Султан расхохотался пуще прежнего.

– А почему бы и нет?! Разве любовь – удел только молодых? А? Почему мы должны целиком уступить ее господину Хайяму? Только потому, что он моложе? А? Нет, я не уступлю! А ты?

Главный визирь угрюмо молчал.

Ученый сказал:

– У тебя, твое величество, всегда хорошо. Хорошо для сердца и ума, для глаз и ушей. Здесь, под твоим добрым взглядом, вырастаешь на целую голову. И когда я думал о смерти, я хотел сказать, что невозможно представить себе расставание со всем этим. Причем расставание навеки. И знать, что больше этой красоты не увидишь никогда…

– Никогда, – как эхо повторил его величество. И вдруг загрустил. Он поставил на место фиал. И погрузился в долгое раздумье, уставившись взглядом в какую-то точку на суфре, вышитой золотом руками хорасанских вышивальщиц.

В зале было тихо – пролетит муха, и ту слышно. Султан обеими руками резко расправил усы и бороду, тряхнул головой, покрытой тяжелыми прядями черных-пречерных волос. И снова рассмеялся. Звонко эдак. По-молодому. И глаза его сощурились при этом. И лицо его просияло…