Сказание об Омаре Хайяме - [31]

– Дорогой Омар, – сказал Васети, – а есть ли в таком случае смысл в наших бдениях?

– Огромный! – воскликнул Омар Хайям.

– Круговращение планет настолько уж важно?

– Безусловно!

– И эти календари, и расчеты времени, и параллельные линии?

Хайям остановился и посмотрел в глаза своему другу:

– А ты мог бы жить без них?

– Откровенно?

– Да, только откровенно.

– Нет, не мог бы.

– Вот видишь!

Друзья двинулись дальше.

– Милый Меймуни, ты умнее, чем хочешь казаться. А потому не заставляй повторять давно известные истины. Мой покойный отец отдал меня в учение достопочтенному Насиру ад-Дину Шейху Мухаммаду Мансуру. Этот ученый муж жил в Нишапуре, имел своих учеников, и главное занятие его было богословие. Со мною вместе учился замечательный наш поэт Санаи. И я помню, как учитель, отвечая на наши глупые вопросы, объяснял нам, его ученикам, все давным-давно ясное и понятное. Вроде: Джейхун течет на севере, а Нил – где-то на юге, а Ганг – на востоке… К несчастью или счастью – это пусть решает каждый, – аллах создал человека. Адам сделал все для того, чтобы мы расплодились. А раз так, то надо жить, хотя это не так уж просто. А жить – это значит любить, учиться, учить, смотреть на звезды, решать задачи…

Хайям указал на рыбаков, закинувших свои сети в реку. Иные удили рыбу с берега и, занятые своим делом, казалось, никого не замечали. Им не было дела до прелестного восхода, когда с каждым мгновением меняются в мире краски, когда все, начиная с небес и кончая тоненькой былинкой, по-своему переживает этот переход от ночи к дню.

– Они добывают себе пищу, – сказал Хайям, – часть улова продадут на базаре и на заработанные дирхемы попытаются накормить свою семью. Это не так-то просто.

Васети пригляделся к изможденным и огрубевшим под солнцем лицам рыбаков и сказал:

– Омар, ты полагаешь, что точное определение продолжительности года или круговращения планет окажет некоторую помощь этим людям?

Хайям сорвал травинку и внимательно разглядывал ее.

– Их счастье в том, – сказал Хайям, – что живут они сегодняшним днем. Это, можно сказать, лекарство и для души, и для тела.

Они присели на огромное бревно, которое лежало у самой реки. Под ногами у них плескалась чистая, голубовато-зеленая вода. Она мчалась вперед, но у самого берега замедляла бег настолько, что, казалось, течет обратно.

Хайям поднял с земли кривую хворостинку длиною в три или четыре локтя и опустил ее одним концом в воду.

– Признаюсь тебе, – сказал Хайям, – я много думаю об Адаме и о тех, кто за семь тысячелетий со дня сотворения человека прошел через этот караван-сарай, именуемый миром. Зачем все это и во имя чего? Я этого не знаю.

– А что сказано по этому поводу у Аристотеля? – спросил Васети.

– Кажется, ничего.

– Разве вся его философия о движении не есть подтверждение необходимости смены поколений! В конечном счете не в этом ли смысл жизни?

– Меймуни, возразить мне нечего… – Омар Хайям хлестнул воду хворостинкой, а потом попытался прочертить прямую против течения. – Видишь? Вода сопротивляется. Жизнь точно вода: она сопротивляется тем, кто идет против течения.

Васети ухмыльнулся.

– И плыть всегда по течению тоже довольно противно.

Хайям сказал:

– Аристотель, несомненно, прав, когда говорит о движении. Это мы наблюдаем каждое мгновение. Я люблю эту реку за ее стремительное движение. Я часто прихожу сюда, чтобы отдохнуть. И мне кажется, что в эти минуты я обновляюсь. Мы с тобою, Меймуни, хотим этого или не хотим, тоже участвуем в движении.

Омар Хайям обратился к прошлому. Взять, например, поэзию. Кто велик в этой области? Несомненно, Фирдоуси. Его «Шах-намэ» будет жить, пока цел этот странный караван-сарай, то есть мир. Фирдоуси – солнце. Но есть и другие светила на персидском поэтическом небосклоне. Например: Рудаки, Шахид Балхи, Абу-Шукур Балхи, Абу Салик Гургани, Абу-Саид, Кисаи. Что собою являла бы жизнь без них? Конечно, масло из сезама и ячменные лепешки существовали бы, но жизни подлинной не существовало бы… Вот эти рыбаки. Они не мыслят жизни без рыбы и без единого дирхема в кармане. А на досуге они сошли бы с ума без Фирдоуси. Значит, поэзия тоже сама жизнь. Или это не так?

– Ну почему же, – согласился Васети, – здесь у нас с тобою не будет спора. Со стародавних времен поэзия в нашем народе соседствует с ячменной лепешкой.

Хайям обратился к науке. То ли ему хотелось в чем-то убедить своего друга, то ли сам желал еще раз убедиться в некоторых, по его мнению, непреложных истинах.

Кто солнце науки? Несравненный Ибн Сина. Есть светила и рядом с ним. Пусть они светят не столь уж ярко, но это светила! Настоящие! Неподдельные! Ал-Кинди, например, многое перенявший у Аристотеля и много сделавший сам в медицине, геометрии, астрономии, музыке. Разве не велик и Фараби, тоже следовавший за Аристотелем? А Мухаммад ибн-Муса ал-Хорезми? Он прославил Багдад своей астрологией и математикой. А что сказать об Ал-Баттани? Он сделал то, что никому не удавалось до него: точно определил продолжительность года. Баттани объявил: триста шестьдесят пять дней, пять часов и двадцать четыре секунды. Если он и ошибся, то на ничтожно малое количество минут и секунд. Разве это не изумительно само по себе?