Сказание о Йосте Берлинге - [46]

Ей доложили, что Мельхиор Синклер собирается продать все, что имеет, с аукциона, чтобы опозорившей его дочери не досталось никакого наследства. Говорили, что он озабочен только тем, чтобы и вправду опустошить поместье. Мебель, утварь, скотина, сельскохозяйственный инвентарь – все пойдет с молотка. А потом и сама усадьба. А деньги сложит в мешки и утопит в Лёвене. Разруха, отчаяние и раскаяние – вот ее наследство. Марианна слегка улыбнулась – узнаю отца. Это его характер, ничего другого от него и ждать нельзя.

Она уже почти забыла, как в лихорадочном любовном восторге мечтала о хижине в лесу, мечтала жить жизнью углежогов. Вернее, не забыла, но теперь вся эта безумная ночь казалась ей дурным сном, все ее восторги – напыщенными и неискренними. Ей хотелось ясности и простоты. Она устала от постоянной игры, и все, что было, тоже казалось ей частью безвкусной игры – так, во всяком случае, подсказывал тот, с ледяными глазами. Разложил пасьянс из ее чувств, нашел для них подходящие, не такие высокопарные имена и показал – смотри-ка, тройки и семерки, а ты думала – тузы.

Марианна даже не особенно горевала о своем обезображенном лице, но каждый раз вздрагивала при мысли, что ей придется выслушивать соболезнования.

Но иногда, иногда… не часто, но иногда охватывала ее смертельная тоска – хотя бы секунду побыть самой собой, узнать, что за страсти прячет от нее поселившийся в ней демон самоанализа! Жест, слово, поступок – все что угодно, но естественный, вырвавшийся из глубины души, а не рассчитанный заранее…

И в один прекрасный день, когда она посчитала себя более или менее здоровой, Марианна оделась, легла на диван и велела позвать Йосту Берлинга.

Но Йоста на зов не явился – сказали, уехал на аукцион в Бьорне.

* * *

Слухи подтвердились – в Бьорне и в самом деле проходил большой аукцион. Старинная, богатая усадьба. Многие приехали издалека.

Могущественный Мельхиор Синклер велел выложить все имущество в большом зале. Тысячи предметов, сваленных в кучу от пола до потолка.

Он носился по дому, как архангел в Судный день, и тащил в зал то одно, то другое – ничего не хотел оставлять. Единственное, на что не упал его гневный взгляд, – кухонная утварь. Чугунки, деревянные табуретки, оловянные кружки, медные блюда. Потому что ничто из этого барахла не напоминало ему о Марианне. Но в ее комнате он учинил настоящий разгром. Двухэтажный кукольный домик, маленький стульчик, который он когда-то заказал для нее столяру, книжные полки, диван, кровать – всё долой.

Он переходил из комнаты в комнату, хватал все, что попадалось под руку, и волок вниз, в зал, где проходил аукцион. Пыхтел под тяжестью диванов, мраморных столиков, но не останавливался ни на минуту, сваливал все как попало, нисколько не заботясь, чтобы продаваемое имущество имело хоть какой-то товарный вид. Открыл буфеты и вывалил оттуда роскошное семейное серебро. Марианна к нему прикасалась – к черту! Набирал чудовищные охапки белоснежных дамастовых простыней, скатертей с кружевами по краям шириной в ладонь, все сделанное по заказу, с любовью, редкостная ручная работа, – всё к черту! Марианна недостойна! Груды фарфоровой посуды валились у него из рук, осколки валялись по всему полу, но он не обращал внимания. Чашки с фамильным гербом наверняка имеют музейную ценность – к черту! Пусть кто-то пользуется. Скинул с чердака ворох постельного белья, перины и подушки, такие мягкие, что человек тонул в них, как в волнах ласкового моря, – к черту! На них спала Марианна.

Он то и дело бросал яростные взгляды на старую мебель. Есть ли среди всего этого хоть один стул, на котором она не сидела? Или диван? Или картина, которую она не разглядывала? Люстра, которая ей не светила? Зеркало, в которое она не смотрелась? Он выругался и погрозил кулаком этому призрачному миру невозвратимой памяти. Охотнее всего он вырвал бы у аукционера молоток и раскрошил все это вдребезги.

Но, может быть, аукцион – еще более изощренная месть. Пусть все уйдет чужим людям. Пусть их равнодушные руки и взгляды постепенно обратят в прах память о ней. Он сто раз видел, как в хижинах арендаторов хиреют предметы барского обихода, лишенные любви и почтения, – так же, как лишена любви и почтения его родная дочь. К черту! Пусть вылезает обивка, шелушится позолота, пусть ломаются гнутые ножки, пусть покрываются жирными пятнами столешницы, пусть стоят они, эти столы и стулья, и тоскуют по родному дому. Пусть разлетятся по всей стране, пусть никому не придет в голову вновь их собирать и окружать любовью.

И когда аукцион начался, в большом зале усадьбы было не протолкнуться из-за кое-как сваленной мебели и предметов домашнего обихода.

Поперек комнаты он поставил составленный из двух сдвинутых торцами столов прилавок. За ним стояли аукционист, выкликающий номера лотов, двое писарей и секретарь – ему велено было вести протокол. Кроме того, Мельхиор Синклер распорядился поставить трехведерный бочонок с самогоном.

Перед столом, в сенях и во дворе толпились аукционеры и непременные для любых аукционов зеваки. Настроение приподнятое, шум, веселые выкрики. Рядом с бочонком устроился сам Мельхиор Синклер, пьяный и полубезумный, с налитыми кровью глазами. Он то принимался хохотать, то выкрикивал что-то нечленораздельное и каждого, кто предлагал достойную ставку, приглашал на стакан шнапса из бочонка.