Сказание о руках Бога - [5]

«Вся моя жизнь состоит из повторений, — почему-то думает женщина, — и во всех зеркалах я ищу себя истинную и не удовлетворяюсь».

То ли зеркало, то ли просто окно в узкой и высокой нише отражает узкое безбровое лицо: только выступ над миндалевидными карими глазами, в которых нет белков. Прямой нос с круглыми ноздрями и кожа цвета старого золота: резец скульптора изобразил на овале из полированного дерева букву тау, крест в виде древней литеры «тав» как символ конца, думает Ксантиппа. Ее пухлые губы совсем темны. Волосы такого же цвета, как и глаза, изгибаются надо лбом волной и спускаются вдоль спины чуть ниже лопаток. Почему-то они топорщатся, как грива ахалтекинца-стригунка. Вот удивительно, они же растут и на шее, и между воскрылий! Поджарое, легкое тело — небольшие груди, — сосцы их совсем черны, — узкие бедра, длинные, стройные ноги. Оно создано для ристаний, это тело, но в нем, тем не менее, угадывается несомненная женщина: линии выгибаются и струятся, как шелк.

— Ну что, налюбовалась? Только учти: кто смотрит в зеркале на себя, не видит самого зеркала. А оно примечательное! Натяни-ка снова свои оболочки, я покажу тебе.

Волкопес подошел сзади и протянул лапу. Она погрузилась в полированную поверхность, как во мглу, и уперлась. Отдернул. Теперь в зеркале не было никого из живущих, только крутился первородный вихрь: песок, и блестки слюды, и нечто непроницаемое — или просто ничто?

— Ступай туда, — приказал. — Из нас троих доступ открыт одной тебе. Меня выталкивает, а мальчик — он занят иным.

— Как же я пройду на ту сторону?

— Да почти совсем так же, как и из оков вышла. Преврати зеркало в небытие, а потом сложи в бытие, но позади себя. Делай!

…Теперь она то ли видела, то ли ощущала мертвые, секущие частицы песка, влажные — воды, колючие, как иглы, — тех древних излучений, что сопровождают хаос; ледяное касание тьмы. Всё это вращалось, затягивая, вовлекая ее в колесо. Звук и вид сливались в единый грохот.

Безумное коловращение пространства, где были растворены частицы времени, проталкивало ее к центру — но что таилось внутри? Пытаясь устоять, она всплеснула руками, верхнее фиолетовое покрывало, не удерживаемое более никакой тяжестью, взлетело и воспарило птицей. Повисло на миг и скользнуло в глубь вихря. Реликтовый свет собирался на него, крупицы его множились и слипались в узорные шестигранники, похожие на снежинки, что облепляют крышу деревенского дома, а темные токи ниспадали вниз и оседали прахом. Все отделялось друг от друга и, отделяясь, успокаивалось.

Женщина вздохнула, отшагнула назад — и снова очутилась в пещере.

— Вот ты и побывала за пределом, Ксанта, — Волкопес уже улегся на свое прежнее место. — Сделала, что было надо?

— Вроде. Хотя ничего не знаю наверняка, только чувствую. Это пространство — то ли снаружи, то ли внутри — чего-то хотело от меня и получило. И, знаешь, я поплатилась одним покрывалом за свою вылазку.

— Не рассуждай попусту, а укладывайся назад. Чую, что сейчас принесет назад нашего путешественника.

— Как думаешь, он не заметит, что покрывало сменило цвет? Стало по-иному отражать тепло, например…

— Уверяю тебя, ему не до таких тонкостей.

Вверху зашелестело, со стен и потолка просыпались блестящие крупицы. Мальчик вошел сквозь невидимый проем, отряхиваясь.

— Так никого и не нашел. А ведь дышит, я знаю: вся земля трясется. И пребывает настороже. И ждет меня.

— Ладно, утихомирься. В нашем сне он, ты сказал, не нападает, так что давай выпьем — и баиньки, — ответил Уарка.

— Да, а ты отыскал для меня сказку? — спросила женщина. — Твое дело нынче — меня убаюкать. Иначе пеняй на себя — изо всех оков вырвусь и пойду воевать вместо тебя.

Она не хотела и намеком выдать, что знает куда лучший способ освобождения.

— Я не успел ничего выдумать, прости.

— Зачем же выдумывать? — Ксанта в упор глядела в его слепые очи, и глаза ее жгли из-под покрывал. — Ты сам — поэма. Говори о том, что было записано в тебе от рождения. Сядь рядом со мной, коснись моих колен и слушай внутренность свою…

— Ты права, во мне сокрыто многое. Я жил когда-то вверху, и это была не та земля, что сейчас. Тоже скудная, однако и зелень на ней росла, и бродил скот. Восьми лет я вошел в эту пещеру. Местность вокруг называлась — погоди! Самария. Самарра. Вошел — и выход исчез: то есть нет, он открывался в иной мир, пугавщий меня по моему малолетству. Времена смешались — что было раньше и что стало позже. Оттого я почти не взрослею.

(«Верно: только внешность твоя втихомолку вернулась к самому началу возникновения человечества, — подумал Уарка. — К великому счастью, о психике того не скажешь; хотя мы просто не ведаем, какова душа у животных, не говоря о питекантропе и прочих тупиках творения. Может быть, не хуже той нашей, что пребывает явно — я имею в виду, поддерживает нашу земную жизнь.»)

— С тех пор я все время вспоминаю. До восьми — или после них? — мне было двенадцать лет, и в ту пору я тоже терялся, хотя скорее нарочно: здешние подземные коридоры были полны народу, и мне хотелось найти закоулок, чтобы спрятаться от людей моего опекуна Льва и помечтать. Я бродил и — сам не знаю, как — очутился в Зале Статуй. Некий сумасшедший художник взялся в одиночку придать им, Мужу и Жене, Тергу и Терге, — человеческое обличие. Я наблюдал за его работой, сторожил его сон и в самом конце говорил с ним. Мы вышли вдвоем…