Князь Теряев-Распояхин уже отстроил свой дом и сад разбил, и церковку домовую освятил, перевез княгиню со своим Мишей, оставил в вотчине славных немцев Штрассе и Эхе, — но все еще медлил править новоселье.
Не до того было всем близким до царского Верха людям. Все разделяли царскую тревогу и печаль и ходили унылые, словно опальные. С утра по Москве несся колокольный звон и народ толпился в церквах, молясь о здравии молодой царицы. С того самого часа, как встала царица из-за пира, ей занедужилось и вот уже третий месяц на исходе, как хуже и хуже ее болезнь. Приковала она ее к постели, засушила ее тело, очи ввалились, нос заострился, на щеках словно огневица горит и все кровями кашляет. Доктора голову потеряли, видя как тает красавица, стали знахарей из Саратова звать, с Астрахани: с Казани, — ничего не помогало царице.
Измученный скорбью, царь неустанно молился, и уста его только одно шептали:
— Божий суд! Наказует меня Господь не по силам моим.
Свободное время он боялся оставаться один, окружал себя ближними и сидел между них, не говоря ни слова, унылый и скорбный.
Только время от времени приходили к нему и докладывали о здравии царицы. А она, голубка, лежала: медленно сгорая от злой болезни и думала горькую думу о людском зле, что в то время всякую болезнь приписывали глазу или отрав.
Царь сидел за столом. Справа и слева от него стояли новые часы. Одни показывали, как солнце всходит и закатывается, как в полночь показывается месяц, другие каждый час играли сладкую музыку. Но не радовали его эти диковины.
Вокруг него стояли бояре, Ближе всех князь Теряев и Шереметев с Черкасским. Ждали часу, когда ударять к обедне, а до того царь принимал челобитные. Но ни на одного из вошедших даже не взглянул царь, и бумаги отбирал Шереметев.
И вдруг среди тишины вместо звона церковного донеслось в горницу скоромошья песня.
Эй жги!..
Ехал дьяк по улице
На сиротской курице,
А жена за ним пешой
Заметая след полой…
Звонкий голос несся, мешаясь со звоном балалайки.
Бледное лицо царя окрасилось румянцем, глаза вспыхнули. Он выпрямился и гневно сказал:
— В час скорби скоромошья песня! Непригоже!..
Князь Теряев вдруг рванулся с места. Глаза его загорелись.
— Государь! — сказал он. — Скоромошье дело — бесово дело! Только людей сбивают с пути. А ныне и того богопротивнее. Дозволь скоромошьий приход изничтожить!
Царь устало кивнул головой.
— Негожее дело, срамное дело, — тихо сказал он, — и отцы наши говорят: «И думал истинно, как отвратити людии от церкви, и собрав беси, преобрази в человека и идяще в соборе велице пришед во град и вси бияху в бубны, друзия в козищи и в свирели и иния, сквернословя и плясахом, идяху на злоумысление к человеком, мнози же оставивши церковь и на позоры бесов течеху…»
Но князь уже не слышал царской речи. Как голодный зверь выбежал он из дворца, прыгнул на своего коня и, кивнул челяди:
— За мной! — пронесся по улице.
Пьяный посадский, идя впереди веселой компании, бренчал на балалайке, выводя тонким голосом:
Эй жги! Говори, говори!
Князь наскочил на него, и в один миг балалайка вдребезги разлетелась об голову посадского.
Князь бросил обломанный гриф и сказал:
— Царь запретил скоромошьи приборы. Иди и бей их!
Посадский обалдело посмотрел на него, потом вдруг заревел:
— Бей скоморохов! — и бросился с этим криком по улице, а за ним его пьяные товарищи.
А князь скакал дальше, направляясь в самое шумное кружало Балчуг.
Как всегда, там стоял дым коромыслом: скоморохи пели и плясали, дудели, играли и барабанили на потеху ярыжек. Князь ворвался и приказал именем царя отбирать от скоморохов гусли, свирели, домры, бубны и угольники.
Скоморохи подняли вой, но князь с каким-то жестоким удовольствием бил их инструменты и кричал:
— Будет вам народ соблазнять!
Три дня он со своей челядью рыскал по городу, именем царя уничтожая скоромошьи инструменты. Разбитые, с порванной кожею, с оборванными струнами кидались они на возы и посылались в разбойный приказ на сожжение.
Рассказывают, что в эти дни пять полных возов было сожжено палачами.
Князь словно успокоился, насытив жажду мести скоморохам; с того момента, как он получил от Терехова-Багреева отписку с рассказом обо всем случившемся, вся ненависть его сосредоточилась на одних скоморохах, и теперь ему сразу стало легче.
На другой день он даже вызвал слабую улыбку на лице царя, когда рассказывал про свой поход против них.
Царь одобрительно покачал головой.
— Богу, слышь, сие угодно было, — сказал он. — Царице полегчало!
Все окружающие благоговейно перекрестились.
— Слышь, — продолжал царь, — с Казани мурза прибыл, настой из трав ей дал, ей, голубке, и легче стало. Был у ней ноне от утрени, говорил с ней. Такая ли ныне хлипкая стала!
И царь замолк. Потом снова обратился к князю:
— Ну, а что у тебя? Был воевода с головой?
— Нет, государь, помер.
Царь широко перекрестился.
— Упокой Господи душу раба твоего… Как его-то?
— Симеона…
— Симеона, — повторил царь. — С чего же помер?
