Князя Теряева узнать было трудно, так он изменился со времени пропажи своего сына. Смуглое лицо его точно почернело, глаза ввалились и горели лихорадочным блеском. Как слуга его Антон, он в знак своей печали отпустил бы волосы, но постоянная служба при царе не допускала этого, и он кручинился еще более.
В то время как жена его у себя, на усадьбе, могла и плакать, и молиться, и горько сетовать, — он все время должен быть ходить с веселым, светлым лицом, тем более, что царские приспешники, братья Салтыковы всегда готовы были истолковать его печаль в дурную сторону.
А нельзя было не печалиться.
Почитай, два месяца прошло, а о сыне ни слуху, ни духу. Сколько за это время боярин Колтовский по приказу боярина Нашокина скоморохов перепытал, — никто ничего не сказал, даже следа не подал.
И Терехов-Багрев безмолствует.
Каждый раз, как наезжал князь к себе в вотчину, княгиня торопливо спрашивала его:
— Ну, что?
И каждый раз, он должен был, потупив голову, только вздыхать в ответ, после чего княгиня начинала горько плакать.
Верно, с силой и властью не все можно сделать.
Князь в суеверном малодушии звал к себе ворожею Ермилиху, сыпал ей деньги и говорил:
— Найди мне сына!
Но и она не могла помочь ему. Хитрая баба брала деньги, смотрела на воду, бормотала о злых людях, о недругах, но не могла указать ни воров, ни на место, где укрыт княжеский первенец.
— Эх, князь, — говорил ему Шереметьев, — положись на милость Божию! Не убивайся так! Бог поможет, — сыщется твой сын.
— Сыщется! — с горечью говорил князь, а каким? Может его ослепили злодеи, может, ног и рук лишили. Ах, кабы знать, где мои враги.
И он злобно грозил сжатым кулаком.
А тем временем капитан Эхе уже приближался к его вотчине с радостной вестью, и однажды, когда князь приехав из Москвы, сидел задумавшись в своей горнице, к нему вошел Антон и, низко поклонясь, сказал:
— Слышь, княже, немчин какой-то с Рязани приехал: от боярина Петра Васильевича грамотка.
Князь выпрямился словно от удара и воскликнул:
— Где? Давай!
Антон подал ему свиток с восковой печатью на тесемке.
Князь дрожащей рукой сорвал шнурок и, развертывая свиток, сказал Антону:
— Гонца в избу сведи! Напой, накорми!
Антон ушел, а князь стал читать каракули боярина, своего друга.
«И слышь, немчину этому про твоего сына ведомо. С того и посылаю до тебя. А княгинюшке твоей от нас поклон зем…»
Князь не дочитал до конца послание и, выскочив из горницы, закричал не своим голосом:
— Эй! Кто есть!
На зов к нему подбежал отрок.
— Беги в избу! Вели Антону немчина сюда привести. Живо!
Давно никто не видал такого оживления в лице и в движениях князя. Он не мог сидеть и бегал по горнице. Заслышав шаги, он сам отпахнул дверь и, увидев Эхе, с порога закричал ему:
— Что знаешь про сына?
Эхе смутился и почесал правой рукой за ухом.
— О каком сыне?
— О моем, моем! — закричал нетерпеливо князь.
Эхе покачал головой.
— Про мальшик говорил. А мой не знайт, ваш сын, не ваш сын, — ответил он.
— Про какого мальчика? Ох, да говори же!
— Дозволяй мне пить! Горло сохло. Жарко.
Князь захлопал в ладоши.
— Меду ковш!
Мед появился тотчас. Эхе выпил с половину ковша и, вытерев рукавом усы, медленно начал свой рассказ.
Князь жадно его слушал, не прерывая до самого конца.
Эхе кончил и замолчал. Князь сидел, опустив голову, что-то соображая, и вдруг вскочил на ноги.
— Антон, зови слуг! — приказал он и, взяв Эхе за рукав, потащил его к крыльцу, куда Антон торопливо согнал дворню.
— Был рыжий скоморох с теми? — спросил князь у слуг.
— Был, князь-батюшка! Поводырем был, — ответило несколько голосов.
— А с ними щуплый такой, был?
— Был, был! И мальченка еще. Да много их, чтоб им пропасти не было! раздались снова голоса.
Лицо Теряева просветлело.
— Коней, Антон! — закричал князь. — И ты, немчин, со мной! Едем к твоему приятелю! Ну, живо!
И через десять минут они мчались по дороге в Москву.
Эхе и Антон не могли на своих конях поспеть за кровным аргамаком князя, и он скакал далеко впереди их; но когда они сделали роздых на полпути в съезжей избе, князь не гнушаясь посадил с собой за стол Эхе и Антона и снова стал расспрашивать немчина.
— Расскажи мне, какой он из себя?
И эхе опять описывал мальчика, описывал сарай, в котором нашел его, рассказывал о своих мытарствах с ним и, наконец, про доброго немца-цирюльника и его сестру.
— Не приметил ли ты складня на нем? Цепка из золота, кольчужками?
— Нет! — покачал головой немец. — Голая шея, ничего не было.
— Не он! — упавшим голосом сказал князь. — У того складень, наше благословение.
— Эх, князь! — вмешался Антон. — Да нешто вор этот, Федька, оставит у него золото?
— И то! — оживился князь. — Верно! Он, он, мой Михайло! Но уж этому, — лицо князя потемнело, и он стукнул кулаком по столу, — Федьке, вору и разбойнику, будет солоно! Завтра же его в разбойный приказ уведут и там… — Он не окончил, но Эхе, взглянув на него без слов понял, что ожидает содержателя рапаты, и вздрогнул.
Князь забылся: его увлек поток мыслей и чувств, и он продолжал говорить вслух:
