Скандальная молодость - [25]

Когда без носового фонаря невозможно было разглядеть друг друга на расстоянии метра, он удалялся, напевая, и в молчании реки лодки и паромы могли слышать его издалека и так избежать столкновения.

А Ада говорила:

— Приятно слушать Этторе, когда он счастлив. И мне хорошо от того, что ему хорошо со мной. Значит, я постепенно учусь общаться с людьми, это единственное, чего мне не хватало.

Я молчала и ясными вечерами выходила посидеть на пристани. Мне были прекрасно известны и опасность, и каждый метр По Тобре (Тобре значит — крапленая карта), который Этторе предстояло пройти, и я внимательно всматривалась туда, где река голосами птиц — серых славок пела песню, возвещающую об опасности.

Ада подходила ко мне в недоумении.

— Я смотрю, нет ли серых славок, — объясняла я.

— А если и есть, то что тут такого?

— Значит, луна расширяет водовороты и река начинает бушевать.

— Эго все ваши выдумки. Именно из-за них вам является Мадонна.

— Нет, — отвечала я. — Это всего лишь способ, которым мы, водные создания, помогаем друг другу, он называется «Pietà dla Sluma?»

Ада с сожалением качала головой.

— Странные вы люди. Почему вы все всегда называете по-другому?

Я пристально смотрела на нее, и мне, в свою очередь, было ее жаль:

— Потому что нам не нравятся имена, которые даете вы на своем лживом языке. И потому что так нам кажется, что мы снова становимся хозяевами вещей, и даже если вы их у нас украдете, от нас останется след.

Изи меня упрекала: обращайся с Этторе, как с любым другим, не привязывайся к нему. Но я постоянно о нем думала, правда, без тех безумных чувств, в существование которых никогда не верила.

В последующие годы я часто возвращалась в Тедольду, зная, что в плавучем домике уже никто не живет; я внушала себе, что в дверном проеме вот-вот сверкнут лукавые глаза Этторе, спрашивающие меня о той хитрости безумцев, составлявшей нашу единственную силу, как тогда, когда мы были в стае или отбивались от нее; о способности смеяться и чувствовать себя жестокими за спиной всех тех, кто, как Ада, считал нас неспособными на этот молчаливый сговор. Чтобы обладать, она должна была торговать своим телом, при этом веря, что покупает тело другого. И я наконец поняла, что она не скрывала никакой тайны, никого не искала и в своей гордыне была весьма далека от того, чтобы позволить найти себя. Это было обычным заблуждением породы людей, живущих на земле старых русел и чахлого кустарника, породы Изи и Риччи, и всех тех, кого я узнала. Действительно, у урожденного Изи или Борди, или Риччи, никогда не бывает необычайных взлетов фантазии, для этого надо самому создавать свою жизнь, надо быть обнаженным и одиноким и уметь, отбросив страх, говорить правду о своем противнике.

Иначе все это просто чудачества и капризы.

Я ходила по плавучему домику, думая, что, как бы там ни было, в те дни, что я провела с Этторе и Адой, деликатность впервые доставила мне физическое удовольствие; и дружба между нами заключалась в том, что у всех были одни и те же желания, начиная от нетерпения, с которым мы вставали утром, чтобы увидеть, как Этторе отплывает на «Местере» с зажженными огнями.

Потом Ада испортилась. Я помню тот вечер, когда, возвращаясь домой, я поняла, что то, что было между нами, кончилось, поняла по тому, как она держалась в отдалении на верху плотины, а за ее спиной высился столб с каменным орлом, обозначающий старую границу между государствами, словно это каким-то образом обозначало ее власть над реальностью, и то, что она останется земным созданием, не доверяющим этим водам, которые простирались у ее ног и над которыми проносились стаи слишком грязных чаек.

Любопытство, которое она проявляла ко мне, внезапно пропало. Когда я поднималась на плотину, у меня возникло ощущение, что она смотрит на меня, как смотрят на бродячую собаку, голодную и грязную, как чайки, и просто меня не замечает. Тогда я остановилась на середине подъема, решив, что пусть она остается надо мной. Я ухожу, сказала я, хотела попрощаться. А она меня спросила: как ты догадалась? Не отвечая, я предупредила, что пойду попрощаюсь и с Этторе.

Мне не пришлось его искать.

Передо мной стоял не просто нарядившийся бандит, а настоящий Тарокко; модных брюк, шляпы с ленточкой, запонок в манжетах, щегольского пиджака, перекинутого через руку пальто из тонкого сукна недостаточно, чтобы выглядеть, как Тарокко, — бандит должен смеяться над собой. Сама поза Этторе — а стоял он, прислонившись к двери плавучего домика и скрестив ноги, — говорила, что эта насмешка существует. Он снял правую перчатку, чтобы подать мне руку, и на нашем языке без слов дал понять, что человеческую природу не изменишь, что Ада Борди ему платит, и он, может быть, перестанет ездить в По делла Пила.

Он заблуждался. Потому что для Ады он значил столько же, сколько белая ива значит для Прорицателя, который показывает на ней людям Райские Врата и святых рыцарей; иными словами, привлекает ее жалкая оболочка; и чем в большей степени она остается ивой, тем лучше.

Я спросила, для кого он нарядился Тарокко.

— Для тебя, — ответил он. — Потому что, если ты не против, сегодня вечером я приглашаю тебя на ужин в «Черный Стол».