Скандал в семействе Уопшотов - [55]

Камерон застрял у фонтана посреди площади. К тому времени, когда движение перекрыли, он так вымок, словно выкупался в этом фонтане; все же он перебежал площадь и укрылся в церковном портике. Портик был переполнен римлянами, и ему пришлось растолкать их, чтобы найти место для себя. В толпе все пихали друг друга без всякой деликатности и без всякого стеснения, но Камерон держался со всей стойкостью, на какую был способен. Когда дождь прекратился - а прекратился он так же внезапно, как и начался, - Камерон снова вышел на площадь и взглянул на свою одежду. Рубашка прилипла к телу, галстук потерял всякую форму, от складки на брюках не осталось и следа, а когда он спустил о плеч фалды пиджака, то увидел, что его бумажник исчез.

От этого удара он прямо замер на месте. То, что он почувствовал, было гораздо сильней, чем негодование. Это была глубочайшая печаль, словно от утраты каких-то способностей или жизненно важных органов - шести дюймов кишок, желчного пузыря или нескольких коренных зубов, - тяжкий и обессиливающий шок от хирургического вмешательства. Бумажник можно купить новый. Там, откуда он приехал, у него была куча денег, но в данный момент потеря была мучительна и невосполнима, и он чувствовал себя виноватым. Ни рассеянностью, ни опьянением, ни какой-либо другой оплошностью он не помог вору - и все же чувствовал себя обманутым и одураченным, старым идиотом, дожившим до такого возраста, когда он начинает пускать на ветер свое состояние, терять билеты и деньги и становиться обузой для всех на свете. Где-то колокол пробил полчаса, и грубый железный звук напомнил ему о Лючане, о грубой целесообразности любовного акта. Мысль о Лючане заглушила в нем чувство утраты, он даже выпрямился, несмотря на мокрую одежду. О, в дождь и ветер держать в своих объятиях желанную возлюбленную! Он ступил ногой в большую кучу собачьего помета.

Почти пять минут ушло у Камерона на то, чтобы очистить ботинок; как и рвота мальчика в самолете, это подействовало успокаивающе на его чувства, вернуло его к действительности. Все это нагромождение препятствий задержка с вылетом, больной ребенок, гроза - в конце концов могло охладить его пыл. Но до ресторана оставалось каких-нибудь десять шагов, и через несколько минут он будет со своей лебедью - своей лебедью, которая поведет его в рай, разукрашенный зеленью и золотом. Он решительно подошел к двери ресторана, но она была заперта. Почему в окнах темно? Почему ресторан кажется заброшенным? Но вот он увидел на двери фотографию Энрико Квинтереллы, обрамленную самшитовым венком с траурной лентой; в этот самый день где-то в Риме Квинтерелла, окруженный женой и детьми, приобщился святых тайн и покинул земную юдоль.

Смерть закрыла ресторан, погасила свет. Синьор Квинтерелла умер. Внезапно на Камерона нахлынуло волнующее чувство освобождения, он снова стал самим собой; его душа как бы ощутила настойчивую тягу к пристойности. Лючана была проституткой, ее постель - преисподней, а он волен жить благоразумно, волен выбирать между добром и злом. Его охватило ощущение чистоты, возникшее без всякого принуждения, и он преисполнился благочестивой благодарности к тем случайностям, которые даровали ему освобождение. В "Эдем" он вернулся словно другим человеком, крепко заснул, и во сне его не покидало чувство, что его щедро одарили. Утром он вылетел в Нью-Йорк и в тот же день вернулся в Талифер, убежденный, что мирозданием управляет некая благая сила.

19

Однажды вечером Каверли уложил чемодан и вместе с Камероном и его ближайшими сотрудниками выехал в Атлантик-Сити, по-прежнему оставаясь в неведении относительно той роли, какую ему предстоит играть. Неопределенность положения смущала его. Один из сотрудников сказал Каверли, что Камерон выступит на научной конференции с докладом о взрывной силе, которая в миллион раз превышает силу молнии и может быть создана без особых затрат. И это было все, что Каверли мог понять. Камерон сидел в стороне от остальных и читал книгу в бумажной обложке; вытянув шею, Каверли разглядел, что она называется "Симаррон, роза Юго-Запада" [роман Эдны Фербер (1887-1968)], Каверли впервые находился в обществе людей такого ранга и, естественно, с интересом прислушивался к разговорам своих спутников, но, по правде говоря, не мог понять их точки зрения, не мог даже понять их языка. Они говорили о термических рунионах, толоптерах, страбометрах, траншонах и подулях. Это был чужой язык, притом самого непонятного, по мнению Каверли, происхождения. В нем нельзя было проследить ни элизии, ни субституций, обусловленных горной цепью, большой рекой или близостью моря. Каверли допускал, что самый тщедушный из его спутников может разрушить гору, но внешне ни одного из них никак нельзя было заподозрить в том, что ему подвластны силы, способные разрушить мир. На своем синтетическом языке они говорили о молнии, но их голоса были голосами людей - время от времени нервными и напряженными, прерывавшимися кашлем и смехом, слегка различавшимися местными акцентами и интонациями. Один из сотрудников Камерона был воинствующим гомосексуалистом, и Каверли спрашивал себя, существует ли какая-нибудь связь между циничной философией этого человека и его научной деятельностью. У другого его спутника пиджак пузырился на лопатках. Еще один, по фамилии Браннер, носил галстук, разрисованный подковами. У третьего была нервная привычка дергать себя за брови, и все они были заядлыми курильщиками. Как и прочих мужчин, рожденных женщинами, их одолевали все жестокие капризы плоти. Они могли без особых затрат уничтожить большой город, но преуспели ли они хоть сколько-нибудь в разрешении конфликта между ночью и днем, между разумом и слепым инстинктом? Играли ли похоть, гнев и страдание чуть меньшую роль в их жизни? Были ли они избавлены от зубной боли, изнурительного возбуждения и усталости?