Скандал в семействе Уопшотов - [42]

Со следующего вечера Каверли перестроил свою жизнь. В пять часов он уходил из вычислительного центра, готовил ужин, купал и укладывал спать сына. Затем возвращался в вычислительный центр с томиком Китса в переплете из мягкой кожи и начинал кодировать стихи в двоичной системе, на электрической кодирующей машинке.

Стоял я на пригорке небольшом,

начал он,

Был воздух свеж, царила тишь кругом...

[из стихотворения "Стоял я на пригорке небольшом" (1817 г.),

одного из первых стихотворений Китса]

Ему понадобилось три недели, чтобы закончить весь томик, включая "Короля Стефана" [неоконченная драма Китса (1819 г.)]. Было половина двенадцатого ночи, когда Каверли напечатал:

Чтоб вечно пить дыхание ее,

Навеки замереть в блаженном бденье,

Всегда, всегда в глаза ее смотреть,

Жить вечно - иль в экстазе умереть

[из сонета Китса "Яркая звезда" (1820 г., опубл. в 1846 г.),

считающегося его последним стихотворением].

15

Гриза сказал, что если все будет идти по плану, то он сможет прогнать ленту в субботу в конце дня. В пятницу вечером он позвонил Каверли по телефону и назначил ему прийти в четыре часа. Лента хранилась в рабочей комнате Каверли, и к четырем часам он принес ее в помещение, где находился пульт. Он очень волновался. Он и Гриза, похоже, были одни во всем вычислительном центре. Где-то безответно звонил телефон. Программы Каверли, выраженные в двоичной системе, ставили перед машиной задачу сосчитать слова в стихах, подсчитать объем словаря и составить список слов в порядке частоты их употребления. Гриза вложил программы и ленту в стойки и переключил на пульте несколько тумблеров. В этой обстановке он чувствовал себя как дома и расхаживал вокруг, как матрос палубной команды. От волнения Каверли был весь в поту. Чтобы хоть о чем-то говорить, он спросил Гризу о его матери и жене, но Гриза, охваченный у пульта сознанием своей значительности, ничего не ответил. Застучало печатающее устройство, и Каверли обернулся. Когда машина остановилась, Гриза сорвал со стойки бумажную ленту с расчетом и протянул ее Каверли. Количество слов в стихах составляло пятнадцать тысяч триста пятьдесят семь. Словарь равнялся восьми тысячам пятистам трем, а слова в порядке частоты их употребления были:

Шум горя павшего с молчаньем слит

Златая смерть над всем царит

Любовь дарит не радость а тоску

И шрам рассекший ангела щеку

Небес пятнает вид.

- Боже мой! - воскликнул Каверли. - Они рифмуются. Это стихи.

Гриза ходил по комнате, выключая свет. Он ничего не ответил.

- Ведь это же стихи, Гриза, - продолжал Каверли. - Разве это не удивительно? Подумайте, стихи внутри стихов.

Но безразличия Гризы ничто не могло поколебать.

- Ну-ну, - сказал он. - Нам лучше поскорей убраться отсюда. Я не хочу, чтобы нас тут поймали.

- Но вы же видите, правда, - сказал Каверли, - что внутри стихов Китса еще какие-то другие стихи.

Можно было себе представить, что какая-то числовая гармония лежит в основе строения Вселенной, но чтобы эта гармония распространялась и на поэзию, казалось совершенно невероятным, и теперь Каверли чувствовал себя гражданином вновь возникающего мира, его частицей. Жизнь была полна новизны; новизна была повсюду!

- Пожалуй, лучше все-таки рассказать кому-нибудь, - заметил Каверли. Ведь это, знаете ли, открытие.

- Успокойтесь, - сказал Гриза. - Вы кому-нибудь расскажете, начальство узнает, что я пользовался вычислительной машиной в нерабочее время, и мне намылят шею.

Он выключил все лампочки и вышел с Каверли в коридор. Тут в конце коридора открылась дверь, и им навстречу шагнул доктор Лемюэл Камерон, директор ракетного центра.

Камерон был маленького роста. При ходьбе сутулился. О его безжалостности и блестящем уме слагались легенды, и Гриза с Каверли испугались. Волосы у Камерона были матово-черные и такие длинные, что одна прядь падала на лоб. Кожа у него была смуглая, чуть желтоватая, на щеках играл легкий румянец. Глаза его смотрели печально, но нависшие брови и густые ресницы придавали Камерону вид своеобразный и устрашающий. Его брови выступали на целый дюйм, пестрели сединой и были мохнатыми, как звериная шкура. Они казались конструктивными элементами, призванными поддерживать тяжесть его знаний и его власти. Мы знаем, густые брови не поддерживают ничего, даже воздуха, и корни их не питаются ни умом, ни чувством, но именно брови Камерона устрашили обоих мужчин.

- Как ваша фамилия? - спросил он. Вопрос был обращен к Каверли.

- Уопшот, - ответил тот.

Если Камерон и пользовался некогда щедротами Лоренцо, он ничем этого не показал.

- Что вы здесь делаете? - спросил он.

- Мы только что произвели подсчет слов в словаре Джона Китса, - сказал Каверли с самым серьезным видом.

- Ах вот как! - сказал Камерон. - Я и сам интересуюсь поэзией, хотя мало кто об этом знает. - Затем, закинув голову и одарив своих подчиненных улыбкой, которая либо ничего не значила, либо была неискренней, он принялся декламировать с привычным пафосом:

Вращались многие миры

Вкруг солнц своих веками

Для миллионов мудрецов,

Ушедших в прах и в камень.

Их жизнь мы знаем, но понять