Скандал из-за Баси - [48]

Долгими часами Бася рассказывала ему обо всем. Сначала он не мог связать одно событие с другим и в его сознании путалась их очередность, но постепенно разбушевавшиеся воды успокоились, все окрепло и начало отвердевать. Бзовски написал два трогательных письма — одно Уильямсу, второе — Диморьяку. Труднее всего ему было вспомнить то, что с ним было после катастрофы на горной тропе. События десятилетней давности плясали перед его глазами как клубящийся туман, но даже те крупицы, которые он выкапывал с самого дна памяти, были ужасны. Попав в безлюдные места, он обессилел и потерял сознание. Как очутился в грязной деревеньке хибаров, он не помнил. Помнил толпу краснокожих рослых и сильных, почти обнаженных, хотя по ночам горы натравливали на них холод, как злого пса. Они вылечили его раны, кормили простой пищей, потому что и сами были бедны, и научили разным ремеслам. Он плел шляпы, переносил тяжести, нянчил детей. У него бывали такие отчаянные минуты, когда какие-то неясные воспоминания сновали перед глазами, но он быстро о них забывал, как забыл родной язык и все, чем наполнена человеческая душа.

— Кроме этого, я научился одному удивительному искусству, известному только этому затерянному в горах племени,— говорил он, глядя словно бы вдаль.

— Что это за искусство, папочка? — весело спросила Бася.

— Уменьшение человеческих голов,— сказал он серьезно.

— Уменьшение... голов? — воскликнула Бася.

— Да. Эти индейцы умеют удивительным способом обрабатывать голову умершего человека, пока она не приобретет размеров головы новорожденного. Любой европейский музеи купил бы такую голову за кучу золота.

— Это ужасно! — воскликнула Бася.

В этот миг она с ужасом вспомнила, как отец делал загадочные движения возле головы бабушки Таньской, словно бы ее измерял.

— Я приобрел в этом сноровку,— продолжал он, не обратив внимания на то, что дочка внезапно побледнела — А теперь напишу об этом книгу, которая всех удивит. Я единственный в цивилизованном мире могу это сделать. А знаешь...

Он от души рассмеялся.

— Почему ты смеешься?

— Над самим собой... Ты знаешь, что, когда я в первый раз увидел бабушку Таньску, мне почудилось, что я должен ее голову подвергнуть этой веселой операции. Что-то тянуло меня к ее голове. Бедная бабушка не знала, что ей угрожает!

И таким это ему показалось смешным, что за прощальным ужином у пани Таньской он признался ей в своих жутких намерениях.

— Простите меня, дорогая бабушка! — закончил он со смехом — Это у меня уже прошло.

— Какая жалость,— ответила пани Таньска, к огромному удивлению присутствующих.— Какая жалость! На Страшном суде будет такая давка, что никто на меня и не посмотрит, а если бы я явилась туда с малюсенькой головкой, все бы растерялись и удивились при виде меня.

Бзовски переехал от бабушки вместе с Басей и со всей своей неуменьшенной головой влез в работу с профессором Сомером, который, удостоившись великой чести познакомиться с пани Таньской, воспылал к ней большой симпатией, встречая взрывами смеха мрачные предсказания скорого конца света и сообщения, что все ученые — жулики, потому что утверждают, что Земля имеет форму шара.

У бабушки была, однако, и другая, более важная забота.

Однажды она просто набросилась на пана Ольшовского.

— О чем вы все время шушукаетесь с Басей и с этим уменьшителем голов? Не выкручивайся, не выкрутишься. Вы уже два раза были у адвоката. Зачем?

Пан Ольшовски посерьезнел.

— Бася,-сказал он,-отдает половину наследства на воспитание бездомных детей-сирот.

Она сама была сиротой и была бездомной. Эта золотая девочка умеет быть благодарной. Разве вы имеете что-нибудь против? Вижу, что не очень, потому что у вас слезы в глазах.

— У тебя самого, похоже, слезы в глазах, поэтому ты плохо видишь. Это у меня от старости глаза на мокром месте... Половину наследства, говоришь? Несчастным детям? Неплохо, неплохо! Скажи ей... Впрочем, зачем ты будешь говорить, я сама ей скажу...

— Скажите мне на всякий случай.

— Скажи ей, что если ей чего-нибудь не хватит, то я ей добавлю.

— О, бабушка!

— Чего кричишь? Добавлю, потому что мне так нравится... У меня кое-что есть, потому что я из богатой семьи, в которой, к счастью, не было никого, кто бы писал книжки... Не было голодранца...

— А я, однако, зарабатываю на жизнь писанием книжек! — триумфально закричал Ольшовски.

— Пока зарабатываешь, а потом можешь и умереть от голодного тифа. Ну, будь здоров, мне уже надо идти, потому что Марцыся сегодня моет голову и может быть пожар, потому что моет бензином. Если бы посчастливилось, чтобы эта баба сгорела, я отдам Бзовскому ее голову. Ага! А правда, что Бася для него, как свет в окошке?

— Благодаря ей он свет и увидел...

— Распустит девчонку, как дедовский бич! Этого только не хватало... Но я этим займусь! А ты вечно смеешься! Я слова не могу сказать, чтобы ты не смеялся. Пане Ольшовски, позвольте проститься с вами.

Бабушка была права, говоря, что Бзовски распускает Басю. Он смотрел на нее, как на образок, смотрел на нее любящим взглядом. Не раз, показывая на нее пальцем, говорил:

— Это... Бася.

С ней, однако, творилось что-то непонятное. Серьезная не по годам тогда, в Париже, когда с тоской в маленьком сердце она ждала каждой вести об отце, почти взрослая женщина, когда с материнской нежностью учила его самым простым словам, терпеливая, как сестра милосердия, благороднейшее создание на свете, когда бодрствовала при нем ночами, она за один день совершенно изменилась. Это случилось тогда, когда отец вернулся к жизни и снова стал человеком разумным. Словно окончив непосильную работу, она вздохнула полной грудью, сняла с сердца тяжесть и почувствовала, что ей снова пятнадцать лет. Мир, пропитанный темнотой, так просветлел, что все в нем расцвело. Она снова стала девочкой, начинающей свою весну, бурную, переменчивую, как погода в марте, солнечную и прекрасную. Радость, радость, везде радость! Бася ни на минуту не почувствовала гордости за то, что совершила. Ее безмерная любовь отправилась в край слез и одержала победу, значит, и говорить тут не о чем. Отец ее наверстывал в работе потерянные годы жизни, а она сейчас наверстывала все потерянные светлые дни. Из нее так и вырывалось веселье и радость — как из десяти молодых сердец сразу.