Скальпель, пожалуйста! - [53]

Снова все освещается: величина опухоли, положение, операционная техника. Волейник повторяет то, что все знают уже наизусть. Что был большой отек и операционное поле не просматривалось, что оперировать было необходимо, поскольку состояние больной ухудшилось. Ничего, кроме этого, не оставалось.

— Оставалось, — говорит Ружичка, который Волейника терпеть не может. — Достаточно было сделать декомпрессию. Удалил бы кость — и отек, о котором ты все время толкуешь, перестал бы угрожать жизни пациентки. Второй этап операции можно было отложить — до возвращения кого-нибудь из нас.

— Я сначала подумал об этом, — защищался Волейник (он казался спокойным, только пальцы, поигрывающие авторучкой, заметно дрожали). — Но потом сказал себе, что операция в два этапа явится для нее гораздо более тяжелой нагрузкой.

— Ну вот ты нам и доказал, что операция в один этап явилась для нее нагрузкой более легкой, — мрачно засмеялся Ружичка.

— Вмешательство было чересчур радикальным, — продолжал патолог. — Произошло повреждение ствола.

Волейник не хотел сдаваться:

— Там могла быть микроаневризма, которая лопнула непосредственно после операции.

— Ну, это уж совсем неправдоподобно!

— И все-таки нельзя этого сбрасывать со счетов, — не унимался Волейник.

— Со счетов нельзя сбрасывать ничего. Даже что во время операции произошла остановка сердца, — задергался уголок рта у патолога.

Присутствующие рассмеялись. Все это выглядело гнусно.

— Сейчас судить об этом трудно, — сказал я. — Операция была непростой, и доктор Волейник пытался убрать все. Для каждого из нас этот случай, безусловно, поучителен.

Все смолкли. Спросили про оценку. Патологи сказали, что диагноз был правильный, но в целом случай квалифицировать не будут.

Кончили. Когда расходились, Волейник подошел ко мне. Он воспрянул духом, поскольку я за него вступился. Стал даже с улыбкой произносить какие-то общие фразы. Намеренно — показать остальным, что вины за собой не чувствует. Это было последней каплей, переполнившей чашу. Я позвал его к себе в кабинет.

Он не ждал того, что я хотел ему сказать. Первым опять начал разговор об операции сестры Бенедикты, видимо, полагая, что вскрытие убедило меня в его правоте. Приводил все новые и новые подробности. Я с изумлением смотрел на него. Он менялся прямо на глазах. Еще недавно молчаливый и нерешительный, теперь стоял и разглагольствовал, широко жестикулируя. Великий хирург после необычно трудной операции. Ни малейших сомнений в собственной непогрешимости. Вмешательство провел блестяще, доктор Гавранкова может это где угодно подтвердить. Никто из старших коллег не мог бы сделать большего.

А ведь у него мания величия, сказал я себе мысленно. Жаль, не настолько, чтобы заинтересовать психиатра.

Я перебил его. Сказал, что в случае с сестрой Бенедиктой он переоценил свои возможности и ему следовало это признать. Я не хочу, чтобы он продолжал работать у меня в клинике.

— Займитесь года на два, на три обычной хирургией, если уж вас эта область так заинтересовала, — посоветовал я ему наконец. — Быть может, там вы сможете приобрести какой-то опыт и сноровку.

Он замер. Из фанатика с орлиным взглядом сразу стал прежним — обиженным, вздорным — Волейником.

— Не понимаю… Ведь я, кажется, все объяснил, пан профессор…

Видно было, как лоб у него покрывается испариной. Чувствовал я себя прескверно. Мне становилось его жаль.

— Возможно, вы когда-нибудь еще вернетесь к нейрохирургии, — сказал я — главным образом чтобы его утешить. — Я вам хочу добра. Со временем и сами вы поймете, что я прав.

Голову можно было дать на отсечение, что он этого никогда не поймет. Настроение его менялось молниеносно. В эту минуту он меня уже ненавидел. Заявил, что все мы против него предубеждены. Что никогда я не пускал его к настоящей работе и таким образом лишил возможности приобретать опыт. Его успех на поприще нейрохирургии зависел от меня, и только от меня. Если я указываю ему на дверь, он уйдет — и без того уж оставаться здесь ему невыносимо. Однако же, да будет мне известно, что это я совал ему палки в колеса. Такое отношение несовместимо с моралью настоящего врача, обязанного помогать младшим коллегам.

Вот до чего договорились. Обидно было это слышать. Может быть, перечислить ему, скольким молодым я с радостью и искренним доброжелательством помог, скольких я научил операционной технике так, что за них не приходится краснеть, и сколько времени на все это потратил?

Или напомнить, как сам он не пожелал пожертвовать и часом, чтобы прочесть лекцию для сестер, когда другие врачи в этом не отказывали? Сказать в открытую, что никому из старших коллег, не только мне, не хочется учить его — так он обидчив и самоуверен?

Да нет, бессмысленно. На прощанье он заявил, что еще посмотрим, имею ли я право выставить его из клиники. И что он будет заниматься нейрохирургией в другом месте — этого уж ему никто не запретит.

6

В последнюю неделю мая я сказал себе, что Узлик — испытание, посланное мне судьбой. Еще немного, и я бы отказался его оперировать. Но тут произошло событие, серьезно повлиявшее на мое решение. Да, признаюсь, это событие окончательно определило мой выбор. Стало известно, что меня представят к правительственной награде.