Скальпель Оккама - [76]

Это был памятник Электронике, гигантский комбинат для жилья в стерилизованном микрокосме. Сердце (или, если хотите, мозг) этого гигантского тела со всеми пультами управления архитекторы поместили в светящийся днем и ночью павильон из матового стекла в центре комплекса неподалеку от Дерева.

— Наши жильцы имеют уникальную возможность общаться с зарегистрированным памятником природы, — говорили агенты компании при оформлении контрактов. — Территория комплекса, включая баобаб, стала частной собственностью. Никто из посторонних к нему допускаться не будет.

Прошло три года. Баобаб вел себя смирно: он едва сумел дотянуться до павильона и выбить пару стекол. Но эти ветки тут же были отпилены. Птицы больше не прилетали к нему — их пугал утробный рокот моторов и потрескивание разрядов в павильоне. Дети туда не ходили, потому что площадка для них была оборудована в специальном рекреационном зале с искусственным солнцем. Возле баобаба было тихо.

Но однажды…

С полудня двадцать третьего апреля над Парижем начала стягиваться гроза. Небо приняло землистый оттенок, словно лицо тяжелобольного; все чаще сверкали всполохи. Растения и люди склоняли головы перед нависшей свинцовой угрозой, дома съеживались, готовясь противостоять натиску. Первые порывы ветра собирали в маленькие торнадо мусор с тротуаров. Перепуганные голуби укрылись поглубже в башнях собора Парижской богоматери. Собаки забивались в подвалы и оттуда тревожно фосфоресцировали зрачками; коты — им молва приписывает шашни с нечистой силой — внезапно исчезли, как исчезают из виду заговорщики за минуту до покушения. Земля отзывалась утробным гулом на торопливые шаги прохожих. Город застыл в напряженном ожидании.

Текли долгие, мучительные минуты, которые на войне отделяют вой сирены от начала бомбежки; они выматывают настолько, что первые разрывы воспринимаются чуть ли не с облегчением… Так Город принял первые капли — резкие, как плевок, и теплые, как слеза, вначале редкие и разрозненные, потом более частые, плотные, слившиеся в сплошную завесу, толще, гуще, и вот уже захлебываются водосливы, превращая улицы и тротуары в рябое зеркало. Небо, еще недавно перегонявшее рыком стадо темных хищников с одного края на другой, разразилось наконец горючими слезами.

Город принимал душ. Смех охватывал людей, теснившихся в подъездах и подворотнях; они с наслаждением обретали ушедшее детство, шлепая босиком по лужам, задрав кверху голову и раскрыв рот. Природное естество, обогнув бетонные стены человеческой крепости, захлестнуло Город, теша людей негаданной радостью и забытыми воспоминаниями.

Внезапно смех утих. Первый удар хлыста рассек небо. Поиграв с жертвой, хищник показал клыки.

— Ого!

— Мама, я боюсь!

— Не плачь, сейчас кончится, — успокаивали мамаши детей, прикидывая в уме: «Затянется до вечера…»

К вечеру ветер стих, но слепая молния по-прежнему металась по небу. Казалось, невидимый лучник, взбешенный тем, что не может поразить цель, беспорядочно опустошал свой колчан. И все же в полночь стрела достигла цели. Последний удар расколол небосвод, и все погрузилось в непроглядный мрак.

Молния ударила в баобаб, давно уже тщетно тянувший кверху самую высокую свою ветвь. Ствол его дрожал, ощущая призывный тамтам знакомой грозы, прилетевшей за тридевять земель из африканской саванны. Освобожденное из плена Дерево всей тяжестью рухнуло на хрустальный павильон. Прощайте моторы, пульты, электроды и фотоэлементы! Одним махом были отключены свет, вода, газ, тепло, радио, телефоны и телевизоры. Ослепленный, оглохший, парализованный комплекс замер, испуганно затаившись в ночи.

Поверженный баобаб лежал, задрав вверх цепкие корни с намотанными на них обрывками кабелей, словно боец, судорожно сжавший в последнем порыве клок волос своего убийцы.

Джордж Байрам >(США) Чудо-лошадь

В толковом словаре Уэбстера[40] сказано, что мутация — это внезапное изменение, передающееся по наследству, причем потомки обладают одним или несколькими признаками, резко отличающими их от родителей. Так вот, это определение точно подходит к Рыжему Орлику. Родился он от чистокровных родителей, и оба — отец и мать — были занесены в племенную книгу и происходили от лучших линий в породе. Но в этом жеребенке только один нормальный признак и остался — великолепная ярко-рыжая масть.

Рыжий Орлик появился на свет с моей помощью. Он начал лягаться еще внутри околоплодного пузыря и сбросил его, пока я освобождал его ноздри от прозрачной пленки. Через минуту он стоял на ногах. Не успела кобыла вылизать его досуха, а ножки у него уже не дрожали и не подгибались. Ему еще и пяти минут не сравнялось, как он начал сосать, а к тому времени, как я пришел в себя и позвал Бена, он уже взбрыкивал, вставал на дыбки и прыгал по деннику.

Бен вошел в дальнюю дверь полуразвалившегося сарая — там у нас была фуражная. Для мужчины он невелик ростом, а вот для жокея — великоват. Ему всего сорок два, стариком его не назовешь, но голова у него седая, а с лошадьми он возился больше иного старика.

Бен вошел в денник, взглянул на жеребенка и замер — только присвистнул. Он сбил шляпу на затылок и рассматривал рыжего жеребенка минут пять кряду. И хотя жеребенок был буквально новорожденный — всякому лошаднику было ясно, что он совершенно ни на кого не похож. У него были необычайно длинные бедренные кости и бабки небывалой длины. Плечо было невероятно просторное и косо поставленное. Круп выше плеч, словно он спускался с горы. Спина короткая, зато живот и паха — необыкновенно длинные. А это все означало: у него уникальные по мощности костные рычаги, связанные и приводимые в движение самыми крепкими и упругими мышцами, какие только могли быть у жеребенка, только что появившегося на свет.