Скала Таниоса - [9]

Однажды — вероятно, то было в середине сентября или чуть позже, — войдя в задымленный дворик, где пекли хлеб, она услышала, как все аж покатывались со смеху. Она присела на камень возле «саджа» — круглого вогнутого железного листа, под которым потрескивали на огне веточки дрока. Подружка взяла на себя труд ввести ее в курс дела:

— Мы как раз говорили, что он вот уж несколько недель вроде как остепенился, ничего не слыхать о его похождениях…

Когда в селении говорили «он» или «его», не считая нужным что-либо пояснять, каждый знал, о ком идет речь.

— Это шейхиня его к рукам прибрала, — заверила женщина почтенных лет, с помощью подушечки приминая тесто к раскаленному железу.

— Шейхиня? Вот уж нет! — сказала другая. — Я только вчера сидела подле нее, и она мне сообщила, что на той неделе едет с сыном в Великое Загорье, собирается всю зиму провести у матери. Если б она сумела снова завоевать привязанность мужа, с чего бы ей тогда уезжать?

— А может, он заболел, — вставила третья.

И обернулась к Ламии, которой потребовалось все ее присутствие духа, чтобы отозваться небрежным тоном:

— Если бы заболел, было б заметно.

Там была, сидела на камне бок о бок с ней, одна старуха, такая молчаливая и до того древняя, никому и в голову не приходило, что она может следить за разговором. Однако же она сказала:

— Так, стало быть, он без ума влюблен.

Остальные ее толком не расслышали.

— Что ты сказала, хаджи?

Ее так называли, потому что в молодости она совершила паломничество в Вифлеем, ко Христовым Яслям.

— Он наверняка влюбился, только и ждет, чтобы жена его с глаз спустила.

— Ну, он и при ней не стеснялся вытворять все, что вздумается! — заметила первая матрона.

— Я его знаю, нашего шейха, еще с той поры, когда он играл на коленях у своей матери. Если какая-нибудь женщина сильно вскружила ему голову, он ничего не станет затевать, пока шейхиня не покинет замок…

Тут все пустились в предположения насчет того, кто бы мог быть избранницей. Прозвучало одно имя, за ним другое, третье… Потом мимо прошел мужчина, и разговор перескочил на другое. Но в голове Ламии их болтовня продолжала звучать целый день. И когда наступила ночь, она все еще думала об этом.

Возможно ли, чтобы шейх был так серьезно болен? Не следует ли ей поговорить об этом с кем-нибудь, может, врача из Дайруна позвать? Нет, тогда он рассердится на нее. Лучше выждать, понаблюдать. Если за эту неделю она приметит какую-нибудь хорошенькую женщину, бродящую по замковым коридорам, она будет спокойна!

Да вправду ли она хочет именно этого: увидеть, как он возобновит свои галантные похождения?

Время шло, ночь была на исходе. Распростершись на своей постели, она без конца ворочалась, все не могла найти удобную позу. Она уже и сама не знала, чего желать. Снова перевернулась на другой бок. Да почему она должна хотеть чего бы то ни было в отношении этого человека?

Муж спал рядом с ней, лежа на спине с открытым, как у рыбы, ртом.

III

Накануне дня отъезда шейхини, пока в замке суетливо шли последние приготовления, Гериос с удивлением услыхал от собственной супруги ребячески настойчивую просьбу: если только он разрешит, присоединиться к тем, кто сопровождал госпожу в ее путешествии.

— Ты не прочь провести зиму в Загорье?

— Не всю зиму, а только первые несколько недель. Госпожа меня уже не однажды приглашала.

— Тебе нечего там делать.

— Я бы могла побыть ее компаньонкой.

— Ты по своему положению не должна прислуживать хозяйке или состоять при ней компаньонкой. Сколько еще раз я должен повторять? Ты моя жена и обязана оставаться со мной. Никто вот так не оставляет мужа на недели и месяцы, не понимаю даже, как тебе такое могло прийти в голову.

Ей пришлось покориться. Да ее и раньше вовсе не прельщало служить у шейхини компаньонкой, но в то утро после мучительной ночи она проснулась с этой мыслью.

Уехать, побыть немного вдали от замка, от шепотков судачащих женщин, от взглядов мужчин и собственных сомнений. Она не строила иллюзий относительно того, что мог бы ей ответить Гериос, но надеялась на чудо. Чудо было ей совершенно необходимо. И когда ее вынудили отказаться от спасительной поездки, она тотчас впала в совершенную прострацию и просидела остаток дня взаперти, заливаясь слезами.

— Ламии в ту пору исполнилось шестнадцать, и когда она плакала, на щеках по самой их середке прорезывались ямочки, словно бы специально для того, чтобы там копилась глазная влага.

В том, что касалось Ламии, не было ни единой мелочи, которая бы укрылась от Джебраила. Потому, может быть, мой вопрос: «Как ты думаешь, Ламиа действительно была так хороша, как о ней говорили?» — прозвучал почти кощунственно.

— И еще красивее! Это прекраснейшая из женщин! Очаровательная от макушки до пят. Длинные тонкие руки, гладкие чернющие волосы до середины спины, большие, по-матерински добрые глаза, а голос теплый, глубокий. Как большинство женщин в деревне, она душилась жасмином. Но ее жасмин не походил ни на какой другой.

— Как такое может быть? — пренаивно вопросил я.

— Потому что тот жасмин отдавал кожей Ламии. — Произнося это, Джебраил, не моргая, смотрел куда-то вдаль. — Ее кожа казалась розоватой и такой нежной, что все мужчины мечтали прикоснуться к ней, пусть даже костяшкой пальца. Вырез на ее платье доходил до середины распятия, а подчас и ниже. Женщины тех времен открывали грудь без какого-либо намека на неприличие, и Ламиа подставляла чужому взгляду оба своих холмика в их подлинной красоте. Ах, каждую ночь я мечтал возложить голову на те возвышенности…