Сияние - [29]

— A-а, сынок, ну, как ты там, я вчера был в МИДе и…

— Да плевать я хотел на МИД! — заорал я и увидал за справочником яйцо. — Почему ты никогда не говорил, что мама была замужем за этим болваном Торстейдном?

— Очень даже говорил, — соврал он. — Министр иностранных дел обещал направить письмо францу…

— Отвечай! Почему ты не говорил?

Видел бы он, как яйцо хрустнуло в моей руке, как желток и белок потекли по запястью и исчезли в рукаве куртки.

— Ты никогда не рассказываешь о маме. Почему?!!

— Тут кто-то в дверь звонит, Пьетюр.

Ничего подобного. По телефону слышно, если на Скальдастигюр звонят в дверь, звонок у нас громкий, пронзительный. Я обтер руку о телефонную трубку и выбежал из будки, пинками расшвыривая белых кур, которые кинулись врассыпную по лужайке, и, если никто не повесил трубку на рычаг, она так там и болтается под дождем в безлюдье Хёбна.

IV

~~~

Нынче утром возле моего дома приземлился вертолет с четырьмя полицейскими и с собаками. На северном склоне Фредлы нашли труп. Полицейские сказали, что это парень с роскошной немецкой яхты, которая не одну неделю стояла на якоре в Дридвике, а звали его Ленц. Йоханнес Ленц. Их тут целая компания была — альпинисты и орнитологи; может, я кого из них видел? Я сказал, что видел в бинокль каких-то людей, когда ходил на верещатник, но у меня нет ни малейшего желания общаться с кем бы то ни было, именно по этой причине я сюда и забрался. Решил, что здесь — меж небом и землей, меж морем и горами — мне будет легко писать, а как раз этим я и занимаюсь.

— Об отце пишешь?

— И о нем тоже. — Я не стал говорить, что, как мне казалось, образам, движениям, жестам из моего прошлого будет легче развиваться в этом краю, свободном от цветения современности. Вот такие слова приходят на ум, когда бродишь среди лавовых глыб. Никаких помех от цветения современности. Освобождающее пространство повествования. Полицейскому этого не скажешь.

Он спросил, есть ли у меня контакты с местными жителями, на что я ответил отрицательно.

— Что-то с этим убийством не так.

— С убийством? Так это убийство?

— А что же еще? Парню прострелили затылок. Ты не слыхал — на этой неделе тут не стреляли?

— Море иногда слышу. Чаек, изредка воронов.

— Вот-вот, — сказал полицейский. — Он, между прочим, не только наблюдал за птицами, этот мошенник, рядом с ним была стеклянная банка с воронятами. Он долго там пролежал, птенцы тоже умерли, и на яхте у них мы нашли птенцов, тот еще клубочек, только потяни за нитку, а теперь родители его сюда летят, папаша — очень большая шишка в ХДС, в общем, такая каша — не расхлебаешь.

— Стало быть, он занимался контрабандой птенцов? Ну и мерзавец! — воскликнул я, невольно задетый за живое. — В таком случае он получил по заслугам.

— Да? А у тебя самого, часом, нет ружья?

— Конечно, есть.

— Знаешь, это просто формальность, но я бы хотел на него взглянуть.

— Могу сразу сказать, оно недавно стреляло. Жить-то надо.

Я принес ружье.

— Можно забрать его в город? Я не очень понимаю в этих штуках.

— Разумеется, можно.

— А впрочем… забудь об этом. Ты ведь еще неделю назад вполне мог вычистить ружье. Если это ты его застрелил. Да и зачем бы тебе…

Парламентарий с супругой прибыли в Рейкьявик и дали интервью нашему радио. Она рыдала, а он метал громы и молнии, негодовал на исландское общество, разглагольствовал о любви сына к природе, о безумном фанатике, совершившем преступление среди нетронутой Божией природы, и я прямо воочию увидел, как по возвращении домой и после похорон он положит на подзеркальник немецкий флаг, поставит на него туристские ботинки парня, а может, и бинокль: домашний алтарь для поклонения, предмет для беседы, чтобы впредь поворачивать его так и этак.

Однако меня удивило, что ни один репортер словом не обмолвился о птенцах. О контрабанде. Я позвонил на радио и потолковал с Паудлем, моим старым школьным приятелем.

— Наивный ты человек, Пьетюр. Этот Ленц — старший, понятно, — как раз сейчас ведет с нами переговоры насчет соглашения. Ваша «Интеррыба» вроде бы тоже участвует, а? По-моему, он надеется стать послом в Исландии, он ведь не раз бывал здесь, перед этим интервью говорил со мной о своей и своего семейства любви к нам, они много лет снимали дом под Акюрейри.

— А ты и размяк? Рассиропился?

— Совершенно верно. Мы ждем прибавления семейства. А я — повышения оклада.

— Что будет с яхтой? С остальными?

— Они уплыли.

— Но ведь полиция обнаружила…

— Пьетюр, Пьетюр, эта «золотая молодежь» — они же все из почтенных семей — знать ни о чем не знала. Только таращили чистые голубые глаза и твердили, что просто в шоке: их товарищ занимался такими вещами!

— Но, по словам комиссара Арнесена, который мне все это рассказал…

— …улики очевидны? Да, яхта битком набита клетками, кормом, ловушками. Но уже после того как ты говорил с Арнесеном, он получил приказ забыть эту деталь. В конце-то концов несколько воронят не идут ни в какое сравнение с исландскими экспортными миллионами. Пьетюр, а ты не знаешь, кто его застрелил? Ты же там живешь. Но сам-то, поди, не стрелял? Подкинул бы зацепочку по старой дружбе, а?

— Ты вечно пинал меня по щиколоткам, помнишь?