Сияние снегов - [5]

И кровь, и крылья дал стихам я,

и сердцу стало холодней:

мои стихи, мое дыханье

не долетело до людей.

Уже листва уходит с веток

в последний гибельный полет,

а мною сложенных и спетых –

никто не слышит, не поет.

Подошвы стерты о каменья,

и сам согбен, как аксакал.

Меня младые поколенья

опередили, обскакав.

Не счесть пророков и провидцев,

что ни кликуша, то и тип,

а мне к заветному пробиться б,

до сокровенного дойти б.

Меня трясет, меня коробит,

что я бурбон и нелюдим,

и весь мой пот, и весь мой опыт

пойдет не в пользу молодым.

Они проходят шагом беглым,

моих святынь не видно им

и не дано дышать тем пеклом,

что было воздухом моим.

Как будто я свалился с Марса.

Со мной ни брата, ни отца.

Я слишком долго начинался.

Мне страшно скорого конца.

1965

Верблюд

Из всех скотов мне по́ сердцу верблюд.

Передохнет – и снова в путь, навьючась.

В его горбах угрюмая живучесть,

века неволи в них ее вольют.

Он тащит груз, а сам грустит по сини,

он от любовной ярости вопит,

его терпенье пестуют пустыни.

Я весь в него – от песен до копыт.

Не надо дурно думать о верблюде.

Его черты брезгливы, но добры.

Ты погляди, ведь он древней домбры́

и знает то, чего не знают люди.

Шагает, шею шепота вытягивая,

проносит ношу, царственен и худ, –

песчаный лебедин, печальный работяга,

хорошее чудовище верблюд.

Его удел – ужасен и высок,

и я б хотел меж розовых барханов,

из-под поклаж с презреньем нежным глянув,

с ним заодно пописать на песок.

Мне, как ему, мой Бог не потакал.

Я тот же корм перетираю мудро,

и весь я есть моргающая морда,

да жаркий горб, да ноги ходока.

1964

«Есть поселок в Крыму. Называется он Кацивели…»

Есть поселок в Крыму. Называется он Кацивели.

Среди сосен и скал там нам было на все начихать.

Там у синего моря цветы на камнях розовели

и дремалось цветам под языческий цокот цикад.

Мы забыли беду, мы махнули рукой на заботы,

мы сказали нужде: «Подожди-ка нас дома, нужда!».

Дома ссорились мы. Я тебе говорил: «Ну чего ты?» –

И в глаза целовал, и добра ниоткуда не ждал.

Так уж вышло у нас. Ничего мы с тобой не сумели.

Я дымлю табаком, надо мной воздушок сине-сиз.

Есть поселок в Крыму. Называется он Кацивели.

Там мы рвали кизил и ходили пешком в Симеиз.

Бесшабашное солнце плыло в галактических высях

над просоленной галькой – обломышем древних пород…

Я от кривды устал, я от горнего голода высох,

не смеются глаза, и улыбкой не красится рот.

Убежим от себя – хоть на край, хоть на день, хоть на час мы.

Ну-ка платье надень, ну-ка ношу на камни свали –

и забудем о том, что запутаны мы и несчастны,

и в смеющейся влаге утопим тревоги свои…

Есть поселок в Крыму. Называется он Кацивели.

Он висел между скал и глаза нам лазурью колол.

Жарко-ржавые пчелы от сока живьем осовели,

черкал ящерок яркий. Скакал по камням богомол.

Там нам было тепло. А бывало, от стуж коченели.

Государственный холод глаза голубые гасил…

Есть поселок в Крыму. Называется он Кацивели.

Там шершава трава и неслыханно кисел кизил.

1966

«Как стали дни мои тихи…»

Как стали дни мои тихи…

    Какая жалость!

Не в масть поре мои стихи,

    как оказалось.

Для жизни надобно служить

    и петь «тарам-там», –

а как хотелось бы прожить

    одним талантом.

Махну, подумавши, рукой:

    довольно бредней, –

не я единственный такой,

    не я последний.

Добро ль, чтоб голос мой гремел,

    была б охота,

а вкалывал бы, например,

    безмолвный кто-то?

Всему живому друг и брат

    под русским небом,

я лучше у церковных врат –

    за нищим хлебом.

Пускай стихам моим пропасть,

    без славы ляснув, –

зато, веселым, что им власть

    мирских соблазнов?

О, что им, вольным, взор тупой,

    корысть и похоть,

тщеславье тех, кто нас с тобой

    берет под ноготь?

Моя безвестная родня,

    простые души,

не отнимайте у меня

    нужды и стужи.

В полдневный жар, в полночный мрак,

    строкой звуча в них,

я никому из вас не враг

    и не начальник.

Чердак поэта – чем не рай?

    Монтень да тюлька.

Еще, пожалуйста, сыграй,

    моя свистулька.

Россия – это не моря,

    леса, долины.

С ее душой душа моя

    неразделимы.

1965

«Меня одолевает острое…»

Меня одолевает острое

и давящее чувство осени.

Живу на даче, как на острове,

и все друзья меня забросили.

Ни с кем не пью, не философствую,

забыл и знать, как сердце влюбчиво.

Долбаю землю пересохшую

да перечитываю Тютчева.

В слепую глубь ломлюсь напористей

и не тужу о вдохновении,

а по утрам трясусь на поезде

служить в трамвайном управлении.

В обед слоняюсь по базарам,

где жмот зовет меня папашей,

и весь мой мир засыпан жаром

и золотом листвы опавшей…

Не вижу снов, не слышу зова,

и будням я не вождь, а данник.

Как на себя, гляжу на дальних,

а на себя – как на чужого.

С меня, как с гаврика на следствии,

слетает позы позолота.

Никто – ни завтра, ни впоследствии

не постучит в мои ворота.

Я – просто я. А был, наверное,

как все, придуман ненароком.

Все тише, все обыкновеннее

я разговариваю с Богом.

1966

«Когда с тобою пьют…»

Когда с тобою пьют,

не разберешь по роже,

кто – прихвостень и плут,

кто – попросту хороший.

Мне все друзья святы́.

Я радуюсь, однако,

учуяв, что и ты

из паствы Пастернака.

Но мне важней втройне

в разгаре битв заветных,

на чьей ты стороне –

богатых или бедных.

Пусть муза и умрет,

блаженствуя и мучась,

но только б за народ,