Сивилла - [19]

Сивилла всегда садилась за стол на безопасном расстоянии от доктора. На этот раз, однако, она села рядом с доктором и оставила свою руку в ее, даже когда доктор объявила:

— Ни порезов, ни царапин нет.

Но вдруг настроение вновь изменилось.

— Здесь кровь, — сказала пациентка.

— Крови нет. Вы не порезались.

— Кровь на сеновале, — объяснила пациентка. — Томми Эвальд был убит. Я там была.

— Вы там были? — переспросила доктор.

— Да, была. Я тоже была.

— Где был этот сеновал?

— В Уиллоу-Корнерсе.

— Вы жили в Уиллоу-Корнерсе?

— Я там живу, — последовала поправка. — Вааще все знают, что я живу в Уиллоу-Корнерсе.

«Вааще». Сивилла так не разговаривала. Но с другой стороны, Сивилла, которую знала доктор, не сделала бы ни одной из тех вещей, которые произошли с того момента, как она вскочила со стула. Постепенно, по мере того как Сивилла продолжала переживать случившееся на сеновале, доктора охватывало жуткое ощущение нереальности происходящего.

С того момента, как пациентка вскочила со стула, это ощущение присутствовало здесь, беззвучное, но пронизывающее, как уличный шум, проникавший в комнату через разбитое стекло. Чем больше Сивилла говорила, тем сильнее становилось это ощущение.

— Моя подруга Рейчел сидела со мной на сеновале, — рассказывала Сивилла. — Ну и другие ребята. Томми сказал: «Давайте прыгнем вниз, в амбар». Мы прыгнули. Кто-то из ребят попал в кассу. Там было ружье. Ружье выстрелило. Я пошла назад, а Томми там лежал мертвый, с пулей в сердце. Другие ребята убежали. А мы с Рейчел — нет. Она пошла за доктором Куинонесом. Я осталась с Томми. Доктор Куинонес пришел и велел нам идти домой. Мы не послушались. Мы помогли ему достать ружье и накрыли Томми одеялом. Томми было только десять лет.

— Вы были храбрыми девчушками, — заметила доктор Уилбур.

— Я знаю, что Томми умер, — продолжал детский голос. — Я понимаю. Правда. Я осталась, потому что подумала, что нехорошо оставить Томми лежать мертвым.

— Скажи мне, — попросила доктор, — где ты сейчас находишься?

— Здесь кровь, — последовал ответ. — Я вижу кровь. Кровь и смерть. Я знаю, что такое смерть. Это точно.

— Не думай про кровь, — сказала доктор. — От этого тебе становится грустно.

— А вам не все равно, как я себя чувствую? — Вновь эта смесь любопытства и недоверия.

— Мне совсем не все равно, — ответила доктор.

— Может, вы просто хотите одурачить меня?

— Зачем мне это?

— Многие меня дурачат.

Ощущение, что тебя одурачили. Гнев. Страх. Ощущение, будто поймана в ловушку. Глубокое недоверие к людям. Тоскливая, гнетущая убежденность, что окно — мертвый предмет — важнее, чем она. Эти чувства и оценки, выраженные в течение часа, были симптомами каких-то глубоких внутренних расстройств. И все это вырвалось из терзаемого сознания пациентки, словно из мрачного, мутного колодца.

С того момента, как пациентка рванулась к окну, доктор сознавала, что нехарактерным для нее было не только поведение, но и внешность, манера речи. Она стала выглядеть меньше, словно съежилась. Сивилла всегда держалась очень прямо, поскольку считала себя слишком маленькой и не хотела выглядеть таковой. Но теперь она, похоже, сжималась, вдавливалась в себя.

Голос тоже был совсем иным — детским, непохожим на голос Сивиллы. Однако этот голос маленькой девочки, осуждая мужчин, произносил слова женщины: «Все мужчины одинаковы. Вааще им нельзя верить. Точно нельзя». И это словечко «вааще». Сивилла, образцовая школьная учительница, выражавшаяся грамматически правильно, никогда в жизни не использовала бы такого слова.

У доктора складывалось отчетливое впечатление, что она разговаривает с кем-то гораздо моложе Сивиллы. Но это осуждение мужчин? Тут уверенности не было. Она решила, что пора взять ситуацию в свои руки:

— Кто ты?

— А вы что, не можете отличить? — последовал ответ, сопровождаемый решительным, независимым вскидыванием головы. — Я — Пегги.

Доктор не ответила, и Пегги продолжила:

— Мы не похожи. Вы же видите. Вы отличаете.

Когда доктор спросила ее фамилию, Пегги легко ответила:

— Я зову себя Дорсетт, а иногда — Болдуин. На самом деле я — Пегги Болдуин.

— Расскажи мне что-нибудь о себе, — предложила доктор.

— Ладно, — согласилась Пегги. — Вы хотите послушать, как я рисую? Я люблю рисовать черно-белым. Я рисую углем и карандашом. Я пишу красками мало и не так хорошо, как Сивилла.

Доктор выждала мгновение, а затем продолжила:

— А кто такая Сивилла?

Доктор ждала, и Пегги ответила:

— Сивилла? Ну, это другая девочка.

— Понимаю, — ответила доктор. Потом она спросила: — А где ты живешь?

— Я живу с Сивиллой, но мой дом, как я сказала, в Уиллоу-Корнерсе, — ответила Пегги.

— Миссис Дорсетт была твоей матерью? — спросила доктор.

— Нет, нет! — Пегги отстранилась, стараясь прикрыться маленькой подушкой. — Миссис Дорсетт не моя мать!

— Все хорошо, — успокаивающе сказала доктор. — Я просто спросила.

Неожиданно что-то изменилось. Пегги встала с кушетки и пошла через комнату теми же быстрыми размашистыми шагами, которыми раньше она двинулась к окну. Доктор последовала за ней. Но тут Пегги исчезла. На небольшом стуле красного дерева возле стола сидела школьная учительница со Среднего Запада — Сивилла. На этот раз доктор заметила разницу.