Сиваш - [22]
Жеребчик с бедаркой догнал, обдал пылью, остановился. Дядько обрадовался, увидев Горку, посадил рядом с собой, отдал вожжи.
— Поедем, Егор, до твоего тата.
Горка свистнул, покатил.
Отцова бричка стояла на краю поля, у самой дороги. Мельница бродила вблизи на длинной веревке: искала живую траву — донник, беспрерывно вертела хвостом. Большие синие мухи все же ее, бедную, жалили, отчего кожа дергалась. Отец и Лиза сидели под бричкой, повесили на двух палках рядно — спасались в тени, отдыхали. Отец почему-то не был рад, что сын едет в бедарке. Хмуро глянул, отвернулся.
Ну а дядько Соловей тем временем, кряхтя, слез наземь.
— Помогай бог!.. — Горке: — Возьми, милый, соломки, оботри жеребчика. Ехал на нем — теперь вытри… Ну и жара этот год! Соленым потом человек обмывается, так и льет с живого существа.
Соловей поднял глаза к небу, оглянулся на степь, на пшеницу, посмотрел зачем-то себе под ноги, вскинув голову, сказал:
— Бегаешь от меня, Матвей. Давеча из хаты ускакал. А надо рассчитаться. Дело нешуточное.
Отец не вылез из-под брички, плюнул у себя между расставленных колен, глухо ответил:
— Об этом уже говорили, Соловей Григорьевич, зачем опять начинать… Ну, еще раз скажу: на своей земле кошу, свою пшеницу… Урожай нехудой, не было дождя в весну, но, видно, прошлой осенью смочило…
Соловей вздохнул:
— Верно, осенью брызнуло раз. Выросла у меня неплохая пшеница. И сушь и ветер выдержала. Но напали бессовестные люди… Что мое, Матвей, то святое. По-любовному, отдай мне мое. А за косьбу, молотьбу да перевозку получишь сполна. Другие хозяева теперь забирают у разбойников весь урожай. Я же оставляю тебе половину. Из каждых десяти копен, как говорилось, вези мне пять. С твоей половины вычитаю только семена и за посевную работу. Ведь я платил за посев.
Матвей только оскалился и еще раз плюнул. Соловей хмыкнул, сморщился, будто сейчас заплачет, горько заговорил:
— Была Советская власть, я подчинялся. С кровью отрезали от меня. И не пикнешь… Теперь другая власть — подчинись и ты, Матвей. Я пробовал не подчиниться Советской власти, меня заперли в сарай с курями. Теперь ты не подчинишься — тебе еще хуже сделают. Себя пожалей! Губернатор разослал во все концы конные отряды — если что незаконно. Ездит по степи помещик Шнейдер, из немецких колонистов, главный командир. В Саблах, под Симферополем, троих повесили на воротах. На школьных воротах повесили, детишки перепугались… В Николаевке приставили к стенке семерых. За это самое, Матвей! Грешные, не стали платить аренду. Сняли пшеницу — и всю к себе, царство им небесное…
Горка оробел, испугался за отца. Тот вылез из-под брички, встал перед Соловеем, сквозь зубы сказал:
— Мне ласки твоей не нужно, а угроз не боюсь. И ты не навсегда живой. И твоя душа в таком же теле тлеется.
Соловей насунул шляпу на глаза, будто от солнца, замахал рукой:
— Не пугаю, упаси бог! Жалею, бог свидетель, жалею тебя, Матвей! Смотри, что делается! В Ак-Мечетской волости, в Карадже да в Кунани мужики засамовольничали. Боже ж мой! Помещики Раков и Русаков пожаловались губернатору. Набежал отряд с винтовками, шашками, нагайками. Сам Раков — и командир. Зачинщиков похватали под замок…
Матвей усмехнулся:
— Скажи, Соловей Григорьевич, что дальше было. Зачинщиков под замок, а мужики из трех деревень тоже с оружием — это ты слышал или не пришлось? — вышли Ракову с отрядом наперерез. Не довел арестованных в губернию, отбили. Так было? А Раков пулю свою получил.
Соловей остервенело скомкал платок, собрал пот со лба.
— Но подоспел, Матвей, другой отряд — с пулеметами и пушками. Побили мужиков, которых схватили, расстреляли на месте… Слава богу, у нас пока спокойно. Но и тут власть, Матвей, не помилует того, кто захватил чужое, кто ворует.
Матвей сверкнул глазами.
— Ворует? Чужое? Марш отседова! Вон там твое! — кулаком показал на степь. — Там у тебя еще сорок десятин. А я тут — и твоего не трогаю. Поезжай за ради бога, уже накипело! Поезжай от греха подальше, не прилипай, как репей к штанам! Косить надо, а ты золотое время отнимаешь!
У Соловея побелели и задрожали губы, глаза посветлели.
— А я говорю, списки ваши ревкомовские давно сгорели на золотом огне. Нет у тебя этой земли! На моей косишь! По-хорошему не хочешь посчитаться, так скатывайся сейчас же с поля!
Матвей показал Соловею дулю и сделал шаг вперед, Соловей — скорее шаг назад. Матвей еще шагнул на отступающего Соловея.
— Мне списков не надо. Один список есть на свете, и в нем все люди подряд записаны: для всех земли одинаково. А таким паразитам, как ты, только три аршина дано. Можно накинуть еще аршин, поскольку ты раздулся, как скотина от худого сена! Садись в свою колесницу да катись скорее, чертов крюк!
Матвей взмахнул кулаками, Соловей шатнулся, пятясь, заспешил к бедарке, стал залезать в нее, кнут уронил… Матвей схватил кнут — сейчас сломает.
— Раз и навсегда отстань, Соловей! Как бы не было беды!
Соловей взял вожжи, поспешно начал разбираться в них, почти спокойно сказал:
— Будет беда, но только для тебя… Дай-ка сюда кнут. Будет беда, обещаю…
Кнут взвился… Горка, ахнул, Лиза ойкнула: думали — хлестнет отец Соловея. Но Матвей изо всей силы стегнул по гладкому заду жеребчика. Тот прыгнул, бедарка рванулась и понеслась, подымая пыль. Голова дядька Соловея откинулась назад, он одной рукой схватился за брыль. Матвей подал Горке кнут, сказал грозно:
В романе ленинградского писателя Якова Ильичева «Турецкий караван» раскрывается важный эпизод из истории советской внешней политики первых послереволюционных лет, когда ее определяли В. И. Ленин и Г. В. Чичерин. Это — поездка главкома Украины М. В. Фрунзе с дипломатической миссией в Анкару к Мустафе Кемалю, возглавлявшему антиимпериалистическую буржуазно-национальную революцию в Турции. Много дней по горным дорогам Анатолии и в повозках и верхом продвигались посланцы Советского государства. Глубоко сознавая свой интернациональный долг, мужественно и целеустремленно М. В. Фрунзе и его товарищи преодолевают все трудности опасного пути.
Прозу Любови Заворотчевой отличает лиризм в изображении характеров сибиряков и особенно сибирячек, людей удивительной душевной красоты, нравственно цельных, щедрых на добро, и публицистическая острота постановки наболевших проблем Тюменщины, где сегодня патриархальный уклад жизни многонационального коренного населения переворочен бурным и порой беспощадным — к природе и вековечным традициям — вторжением нефтедобытчиков. Главная удача писательницы — выхваченные из глубинки женские образы и судьбы.
На примере работы одного промышленного предприятия автор исследует такие негативные явления, как рвачество, приписки, стяжательство. В романе выставляются напоказ, высмеиваются и развенчиваются жизненные принципы и циничная философия разного рода деляг, должностных лиц, которые возвели злоупотребления в отлаженную систему личного обогащения за счет государства. В подходе к некоторым из вопросов, затронутых в романе, позиция автора представляется редакции спорной.
Сюжет книги составляет история любви двух молодых людей, но при этом ставятся серьезные нравственные проблемы. В частности, автор показывает, как в нашей жизни духовное начало в человеке главенствует над его эгоистическими, узко материальными интересами.
Его арестовали, судили и за участие в военной организации большевиков приговорили к восьми годам каторжных работ в Сибири. На юге России у него осталась любимая и любящая жена. В Нерчинске другая женщина заняла ее место… Рассказ впервые был опубликован в № 3 журнала «Сибирские огни» за 1922 г.
Маленький человечек Абрам Дроль продает мышеловки, яды для крыс и насекомых. И в жару и в холод он стоит возле перил каменной лестницы, по которой люди спешат по своим делам, и выкрикивает скрипучим, простуженным голосом одну и ту же фразу… Один из ранних рассказов Владимира Владко. Напечатан в газете "Харьковский пролетарий" в 1926 году.
Прозаика Вадима Чернова хорошо знают на Ставрополье, где вышло уже несколько его книг. В новый его сборник включены две повести, в которых автор правдиво рассказал о моряках-краболовах.