Ситуация на Балканах. Правило Рори. Звездно-полосатый контракт. Доминико - [21]

— А что, ротмистр? Неплохо стать подполковником в тридцать четыре года! Думаю, Хотек со своей стороны исхлопочет вам австрийский орден.

— Я не приму награду от человека, оскорбившего наш корпус.

— Рад слышать. Тогда мы отдадим этот крестишко господину Путилину… Вы-то небось примете?

— Приму, — пожал плечами Иван Дмитриевич. — Если дадут.

— А теперь рассказывайте по порядку, — велел Шувалов.

— Видите ли, — залопотал Певцов, — произошли не которые изменения. Нам необходимо поговорить наедине. Пройдемте в кабинет, ваше сиятельство…

Когда они возвратились, от философски-игривого настроения шефа жандармов не осталось и следа. Ивану Дмитриевичу он сказал одно:

— Сенной рынок!

А в гостиную уже входил Хотек. Лысый, длиннолицый, сухопарый — нечто среднее между палубным шезлонгом и гигантским кузнечиком, он кивнул Шувалову, а прочих оглядел с выражением гадливого всезнания на припудренном старческом лице. Казалось, о каждом ему известна какая-то грязная тайна. Великая держава, раскинувшаяся от Альп и до Карпат, имеющая, как и Россия, двуглавого орла в гербе — символ власти над востоком и западом, родина вальсов и национального вопроса, по любому поводу обнажающая свой ржавый меч с воинственным легкомыслием престарелых империй, эта держава в лице графа Хотека вошла и села на диван, обдав Ивана Дмитриевича таким холодом, что он счел за лучшее отойти подальше.

— Должен заявить следующее, — проговорил Хотек с той высокомерной вельможной медлительностью, которая всегда раздражала Ивана Дмитриевича в публичных выступлениях начальствующих лиц; эта медлительность призвана была показать, что внимания и уважения заслуживает не только смысл произносимых слов, но и сам факт их произнесения — событие исключительное по своей важности. — Разумеется, граф, я вам доверяю, — после паузы продолжал Хотек. — Но доверие посла имеет границей честь его монарха. Эту границу я не переступлю ни на дюйм. Мне нужно самому услышать признание из уст убийцы.

— И услышите, — заверил Шувалов.

От конского топа заныло треснутое стекло в окне, заржали осаживаемые у крыльца лошади: Рукавишников привез Боева. Держа у плеча обнаженную шашку, ввел его в гостиную. Стало тихо. Боев по-восточному приложил к груди обе руки и молча приветствовал собравшихся по всем правилам этикета, принятого, как подумал Иван Дмитриевич, где-нибудь на бухарском базаре. Певцов приосанился. Он с восхищением взирал на творение рук своих. Налюбовавшись, схватил один из стульев, поставил в стороне:

— Прошу!

Ни на кого не глядя, величественно и равнодушно, как приготовленное к закланию жертвенное животное, опоенное зельем, чтобы не брыкалось, не портило праздник, Боев пересек гостиную и сел на стул. Рукавишников, не опуская шашки, встал у него за спиной.

Уже сидя на своем стуле, Боев припомнил наконец то приветствие, которое следовало произнести при входе, и тихо сказал.

— Салям алейкум.

Никто ему не ответил.

Хотек бесстрастно внимал Певцову, тот соловьем разливался, рассказывая, кто таков убийца и для чего совершил преступление: агент султана, зарезавший болгарского студента, и прочая. Слушая эту дичь, Иван Дмитриевич успокаивал себя мыслью, что Боев нужен как временное средство. Потом его отпустят. И может быть, наградят за службу.

Болгарин уже отвечал на вопросы Певцова — по-русски, но с акцентом, вполне могущим сойти и за турецкий: да, все так, и он, Керим-бек, готов подтвердить это под присягой.

— На суде присягнете, — торопливо сказал Певцов. Он как-то не предусмотрел, что может понадобиться такая вещь, как Коран.

— Нет, пускай сейчас, — велел Хотек.

— Ваше сиятельство! — обратился к Шувалову его адъютант. — У меня дома дворник — татарин. Позвольте, мигом слетаю!

Согласие было дано, адъютант выбежал на улицу, прыгнул в карету и помчался за дворницким Кораном.

Певцов продолжил допрос. После нескольких фехтовальных выпадов, напомнивших Ивану Дмитриевичу упражнения с чучелом, последний удар, смертельный:

— Итак, вы признаете себя виновным в убийстве князя Людвига фон Аренсберга?

— Признаю… Я убил.

— Ну что, граф? Слышали? — угрюмо спросил Шувалов.

Опершись на трость, Хотек поднялся, подошел к Боеву, немигающим взглядом уперся ему в переносицу:

— Это ты бросил в меня кирпич?

— Фанатик! — сказал Певцов.

Ободренный этой репликой, Боев послушно кивнул. В тот же момент Хотек, выставив правую ногу вперед, умело и жестоко ткнул его тростью в живот, как рапирой.

Шувалов привстал:

— Стыдитесь, граф!

— Это вы стыдитесь, — все с той же царственной от тяжкой после каждого слова отвечал Хотек, будто и не он только что поддал человеку палкой под дых. — Где были ваши жандармы? И я мог быть мертв и лежать в гробу, как Людвиг.

Скрючившись, Боев силился и никак не мог вздохнуть. Иван Дмитриевич почувствовал, что ему тоже не хватает воздуха. От удушья и ненависти звенело в ушах. Сквозь этот звон издалека доносился разговор Шувалова и Хотека: они нудно препирались, перед чьим судом должен предстать Керим-бек — русским или австрийским.

— Мой государь решительно будет настаивать… — напирал Хотек.

— А мой государь, — долдонил Шувалов, — в свою очередь…