Сито жизни - [20]

Было пять утра — время, когда Серкебай поднимался. Он вскочил, вышел во двор к крану. Снял рубашку и вымылся до пояса. Однако в ушах звучал голос Прошлого, говорил в тон струи, с шумом бежавшей из крана:

— Сыновья не должны забывать дела отцов. Богатырь Сарман — храбрейший из героев. Разве не геройство — слушай, что он пережил… Когда один род готовил набег на другой, прежде чем угнать косяк, угоняли выдающихся скакунов. Джигит без коня что птица без крыльев. Значит, в первую очередь отнимали крылья… И твой бай, Батыркул, так поступал, и Кашкоро, волостные и бии, словом, все богатые, все знатные люди того времени. Тогда легче расставались с красивой девушкой, чем с быстроногим скакуном.

Батыров накануне похода откармливали пшеницей, замоченной в масле. Откормив, прибавив силы, отправляли в набег. Кто теперь расскажет, как уходили в набег другие батыры, — отец твой Сарман уходил пешком. Однажды спросили его, почему не на коне, и он, приподняв брови, долго смотрел на глупца свирепыми глазами, затем все ж ответил: «Дураку пристало отправиться верхом, а вернуться без коня, батыру подобает уйти пешком, а вернуться на коне, пища батыра — в дороге, дело его — у врага. Конь — мои ноги, а ружье — руки. Надо видеть не уход, а возвращение, не говорить, а сражаться; надо подойти без звука, а уйти с шумом, не по мне подойти с шумом, а уйти беззвучно. Чем потерять доброго коня, лучше похоронить хорошего человека. Будет народ — можно найти достойного, останется лишь скот — не всегда выберешь нужное…» Так говаривал батыр Сарман. От хорошего отца рождается хороший сын, от плохого — плохой, ты, видно, родился от хорошего отца. Говоря так, имею в виду знание, — не приравниваю тебя к богачам, у которых всегда лоснился от жира котел, никогда не потухал огонь в очаге, к которым счастье само идет, которые верховодят над народом, наследство одного аила проглатывают в одиночку. Если говорить правду, и твой отец был слугой. Не простым слугой. Его звали батыром, ночи проводил в набегах, шел на смерть и мучения, но добытое им захватывал бай, а слава, черная слава оставалась твоему отцу. Ночное бодрствование, бесшумный набег и шумное возвращение он почитал геройством. Лишь бы сказали вслух — да, совершил геройство батыр Сарман! Знающий себе цену, подобно другим не ходил на разные сборища, на поминки и свадьбы, а если и шел — лишь после долгих приглашений; когда же не хотел идти, то, ленясь отвечать отказом, лежал отвернувшись, и это сделалось одной из примет его храбрости. Случалось, что не вставал и не смотрел, если даже приходил волостной. Делал он так вовсе не потому, что волостной не был способен повредить или боялся его, а потому, что тот пришел, чтобы послать его на другой день в набег. Этот самый волостной и рассказывал людям, что Сарман опять не принял его приглашение, он уверял, что к Сарману никто не может подступиться, он делает что хочет, а если разозлится, то не только волостному, но даже самому создателю не ответит на салам; воистину нашим народом верховодит батыр Сарман, говорил волостной; возвеличивая батыра, он тем самым запугивал других, давая понять, что, мол, у него под рукой есть такие львы, которые не поздороваются с самим царем. И правда, в этих словах была доля истины. Случалось, в припадке ярости Сарман прямехонько направлялся к косяку Батыркула и, выбрав, закалывал жеребенка или ягненка, такого, что от жира не мог уже ходить. Способен был съесть одного или двух, если ходил в набег, пригонял целый табун… Понимая свою выгоду, Батыркул нарочно поднимался на холм и распоряжался громко, чтобы услышал Сарман: «Никак проснулся батыр Сарман, не ходите в ту сторону, куда он пошел, не трогайте то, что взял, не открывайте рот, не говорите, — если рассердится вдруг, разобьет очаг, поднимет в небо золу…» — Сарман доволен был, ему только этого и нужно… За похвальные слова, уважительное отношение готов был поймать язык пламени, броситься в пропасть, готов, точно ловчий беркут, лететь туда, куда пошлет его Батыркул. Прикажет тот снести кому-нибудь голову — и снимет; велит притащить кого, — словно тушу козла при козлодрании, живьем схватив, прижмет к своему седлу батыр Сарман, а отпустит лишь у самой юрты Батыркула.

Вот таков был Сарман. Хоть служил одним только богатым — Батыркулу, бию, волостному, понимал себя так, будто содержит свой народ — народ своего аила, думает о судьбе народа, посвятил себя народу… И народ аила был согласен с ним, и надеялся на него, и повторял, что с батыром Сарманом не пропадешь… Да ведь и правда была в таких словах тоже, действительно так: если батыры других аилов совершали набег, угоняли скот, батыр Сарман, не разбирая бедных и богатых, пускался вдогонку, хлестал плетью всех, кто попадется под руку… Ведь напавшие уводят и единственную клячу несчастного, и единственную дойную корову, и откормленную кобылу бая, и паршивую лошаденку нищего пастуха. Таков был твой отец Сарман… Уйдет, бывало, из аила, пропадает десять дней, месяц, возвращается и отлеживается в юрте, не показываясь никому. Не всякий человек осмеливался зайти к нему запросто. Случалось, по два дня не открывался тундук его юрты, и заметившие это шептались, поглядывая издалека: «Должно быть, вернулся из набега… устал, видно, батыр…» Батыр — это было нечто вроде дракона, людям к нему подступиться не просто. Неразговорчив был он, Сарман. Когда просили рассказать о себе, отказывал, не соглашался: на того, кто настаивал, глядел грозно, и потому мало кто осмеливался заговорить с ним. В доме у него, кроме лошади, способной умчать от любой погони, не было даже собаки, которую можно было бы выгнать пинком. Ни в чем не нуждался; кроме лошади, батыр Сарман и не держал скота. Для сына не копил — считал, что потомок Сармана всегда способен добыть пропитание и скот — хотя бы набегом… Даже когда не спал, а бодрствовал батыр, люди аила редко могли его увидеть. Способен был днями лежать на одном месте неподвижно, ни с кем не разговаривая, никого не видя. Если в юрту к нему заходил кто-нибудь из сверстников и заводил разговор о прошлых его геройствах, жена его Бюбю, зная сдержанность мужа в речах, степенно повествовала о подвигах батыра, однако рассказ допускался недолгий, — если Бюбю продолжала говорить, лицо батыра хмурилось.