Сить - таинственная река - [11]

засолено.

— Бригадира забрали?

— А чего забирать? Куда он теперь денется? Судить будут. С утра сегодня водку глушит. Дома всю посуду

переколотил, меня со свету сжить грозился, а Тольку, говорит, убью! С Толькой, говорю, как хошь — твой, а меня

пальцем не тронешь...

С улицы послышалась страшная ругань, визг, крики. Гусь бросился к окну. От бригадирова дома, огородами,

бежал Толька, а пьяный отец швырял вслед ему поленья и ругался последними словами. Гусь схватил кепку.

— Куда? Сиди дома! — цикнула Дарья. — Не встревай!

Но Гусь оттолкнул мать и выскочил из избы.

— Шпана! Мать отпихивать?! Да я тебя, гаденыша!..— кричала Дарья и стучала кулаком в раму.

На сарае бесновался Кайзер, по-собачьи поскуливая и коротко взвывая.

— Заткнись! — крикнул ему Гусь и бросился догонять Тольку.

Он нагнал его у самого леса, схватил сзади за плечо.

— А-а-а!..— дико заорал Толька, но, обернувшись, осекся и повалился на траву.

Гусь отшатнулся: вместо лица у Тольки была бесформенная кровавая масса.

— Чем он тебя так? — спросил Гусь и опустился на корточки возле товарища.

— У... ут... ут... утюгом,— едва выговорил Толька.

— Вот гад! Фашист!..— Гусь скинул майку, разорвал ее пополам. — Давай завяжу!

Толька отрицательно помотал головой.

— Луч... лучше бы... лучше бы я утонул! — выдавил он.

— Я те утону! Сказано, завязать надо! У тебя же весь нос расквашен.

Гусь кое-как перевязал Толькино лицо, оставив открытыми лишь глаза да нижнюю губу.

— Чего делать-то будем? — спросил он.

— Не знаю... Домой я больше не пойду! Совсем не пойду. Никогда!

— Правильно. Живи у нас. Точно!

Я с Кайзером на сарае сплю, и ты там же будешь.

— Не пойду. Он меня и там найдет. Убить грозился! Пьяный, на ногах еле стоит...

Гусь вздохнул.

— Тогда вернемся в шалаш. Уж там-то он тебя не найдет.

— Там щука...

— Ну и что? Рыбу я буду ловить, а ты дрова станешь собирать, уху варить... За морошкой на Журавлиное

болото сходим...

— Пойдем, — согласился Толька.

Когда-то Семениха была большой деревней, число дворов в ней доходило до восьмидесяти. Но в

послевоенные годы деревня стала таять и поредела настолько, что трудно было найти по соседству два жилых

дома. Во многих избах жили лишь старики. Зато летом в Семениху наезжало столько отпускников, что деревенька

превращалась в дачный поселок.

Отпускники приезжали целыми семьями и жили в своих домах, откуда ушли на поиски счастья в далекие

манящие города. Они ходили на рыбалку, загорали, собирали грибы и ягоды. Грибы сушили, мариновали, солили,

из ягод готовили варенье. А я конце лета пестрая шумная армия отпускников, нагрузившись ведрами, кадками,

банками, мешками, уходила на железнодорожный полустанок и разъезжалась по всей стране.

Колхозная работа отпускников не интересовала, и лишь те, которые специально приезжали помочь своим

старикам накосить сено «на проценты», сеноскосничали наравне с колхозниками. Но таких было немного, потому

что и коров-то в деревне было мало.

Из стариков держала корову только Марфа Пахомова, горбатая семидесятилетия старуха, которая жила в

центре Семенихи. Конечно, Марфе корова была не нужна, но в городе у нее жил единственный сын Николай —

отец большого семейства. Марфа копила молоко, сбивала масло, делала домашний сыр и все это отправляла сыну в

город.

Николай приезжал на сенокос каждый год. Он привозил с собой старших сыновей, работящих, серьезных

парней, и за три недели Пахомовы заготовляли столько сена, что положенных двадцати процентов с избытком

хватало Марфе для своей коровы.

Поговаривали, что Николай вовсе собирается переехать на жительство в деревню и потому следит за домом и

так крепко держится за корову.

Молва оказалась верной. В конце июня Николай вдруг приехал в Семениху со всем своим семейством и

имуществом. Это случилось в тот день, когда Гусь и Толька, жестоко избитый отцом, ушли на Корьюгу.

Возвращение Пахомовых всколыхнуло тихую деревеньку.

Бабы судили разное.

— Люди по городам разъезжаются, а он — из городу в деревню! — недоумевали одни.

— А чего в городе-то с этакой семьей жить? — возражали другие. — Сам восьмой. Там деньги с неба тоже

не сыплются.

— И здесь не малина. Хватит горюшка!..

— Ничего не хватит! Мужик работящий, вон как на покосе-то пластает! Не пьет, руки к хозяйству лежат,

сыновья большие... Получит участок, корова у Марфы хорошая. Чего еще надо? Хуже других жить не будет...

«По секрету» сообщалось и такое, будто Пахомовых направила в деревню партия и что Николай будет

бригадиром вместо Аксенова, которого теперь-то уж непременно снимут с работы.

Но что бы там ни говорилось, а общее мнение однодеревенцев оказалось единым и весьма одобрительным: в

деревню приехал — но из колхоза сбежал. Больше бы людей к земле возвратилось, дела в хозяйстве пошли бы

веселее.

Пока выгружали из машины небогатые пожитки Пахомовых, ребятишки и старухи толпились возле Марфиной

избы, с откровенным любопытством разглядывая горожан и их имущество.

Витька, средний сын Пахомова, смуглый сухощавый подросток с черными глазами, хмуро сказал Сережке,

который, заложив руки в карманы, крутился возле машины:

— Чем вот так глазеть, лучше помог бы носить.

Сережка, ошарашенный столь бесцеремонным замечанием, покраснел.