Сироты вечности - [428]

Я правда любил ее. Джульетту. Аглаю. Мою любовь. Мою жизнь.

Потом мы натянули что-то из одежды, и она произнесла свою строчку: «Ты хочешь уходить?» – и мы засмеялись и заспорили, жаворонок это или соловей. Жаворонок означал бы, что родные Джульетты меня убьют, но я произнес со смехом:

– «Что ж, пусть меня застанут, пусть убьют! Останусь я, коль этого ты хочешь».

Тут она осознала опасность и только что не вытолкала меня с последними поцелуями и объятьями.

Я забыл про Абраксаса. Забыл про парящего драгомана и его немигающие глаза. Забыл все, кроме представления и заключенной в нем истины – что тело мое по-прежнему вибрирует как колокол после близости с Аглаей. Я знал, что, если человеческий род, да хоть бы вся вселенная исчезли завтра, эти мгновения того стоили.

Только в последней кладбищенской сцене я осознал, что мы, вероятно, умрем здесь и сейчас.

Наше соитие было спонтанным, но реальным.

Наша любовь была новой, но реальной.

Ни один актер за всю историю времени или театра не произносил эти строки так, как мы. Наша энергия была абсолютной, наши чувства – подлинными.

Изображая пантомимой, что выпиваю яд в склепе Джульетты, я был уверен, что почувствую ледяной ток настоящего смертельного яда в моих жилах. А когда, мгновение спустя, Аглая пантомимой изобразит, что мой кинжал пронзает ей грудь, настоящая кровь хлынет в Плерому и моя любимая умрет.

И все равно я прошептал: «Любовь моя, пью за тебя! – и выпил до дна воображаемую склянку. – О честный аптекарь! Быстро действует твой яд. Вот так я умираю с поцелуем».

Поцелуй был коротким. Я правда умирал. Я падал, медленно уплывал оттуда, где она парила горизонтально в золотистом сиянии.

Я не умер. Воображаемый кинжал Аглаи не пронзил ее до невозможности реальное бьющееся сердце. Пьеса продолжалась. Я вкратце пересказал слова брата Лоренцо, пажа, стражников, потом Аглая обрывками диалога передала скорбь синьоры Капулетти и горе Монтекки, а я произнес важные строки Балтазара и герцога.

Аглая парила мертвой, пока я властным голосом герцога провозглашал:

Нам грустный мир приносит дня светило —

Лик прячет с горя в облаках густых.

Идем, рассудим обо всем, что было.

Одних – прощенье, кара ждет других.

Но нет печальней повести на свете,

Чем повесть о Ромео и Джульетте.

Подплывшая Аглая приняла вертикальное положение рядом со мной и взяла меня за руку. Мы вместе поклонились в сторону Абраксаса.

Бог, он же дьявол, апофеоз соединенных Ночи и Дня, не шелохнулся. Его петушьи глаза не мигали. Его руки неподвижно лежали на подлокотниках трона. Его змеиные ноги со змеиными головами и змеиными ядовитыми зубами не скользили и не свивались в кольца.

Мы с Аглаей посмотрели на драгомана.

Время в этом безвременно́м пространстве не движется, но я чувствовал биение Аглаиного и своего сердца. Мы были живые.

– Ну? – спросил я драгомана после долгого молчания.

– Возвращайтесь на свой корабль, – ответил тот.

– Не так сразу, – сказал я.

Мы с Аглаей, толкнувшись, подплыли ближе к трону и сидящему на нем Богу богов. Теперь мы отчетливо видели львиные зубы в огромном петушьем клюве.

Мы остановились перед Ним.

– Тебе есть что нам сказать? – спросил я.

– Говори сейчас, – сказала Аглая существу на троне, – или умолкни навеки.

Абраксас не шевельнулся и не моргнул.

Я поднял кулак и со всей силы обрушил его Богу на голову. Петуший гребень и голова треснули, а от второго моего удара развалились.

Кулачки Аглаи замолотили по Его груди, которая тоже раскололась, явив пустоту внутри.

Невероятное Вероятное, Всевластное в Царствах Сущего и Не-Сущего оказалось пустым и хрупким, как гипсовая статуя.

Мы повернулись к драгоману.

– Это с самого начала был ты, – сказала Аглая.

– Конечно, – ответила нагая фигура. – Давайте вернемся на «Музу», пока вы тут не продрогли до смерти.

«Муза» загерметизировала шлюзы, выкачала Плерому, заполнила корабль настоящим воздухом из запасных баллонов, и наша труппа – двадцать один человек – принялась давиться, откашливаться и блевать. Все остались живы.

– Произошли изменения, – сообщил по громкой связи голос «Музы». – Теперь я могу проходить через Плерому самостоятельно. В любую точку Телла и за его пределами. Куда вы хотите отправиться?

Не задумываясь и не дожидаясь, что ответит Кемп, или Бербенк, или Конделла, или кто-нибудь еще, включая мою любимую Аглаю, я произнес:

– 25–25-261B.

Переход занял меньше тридцати минут.

Как ни хотелось нам завалиться в койку и проспать месяц, почти все приняли душ, переоделись в чистую корабельную форму и собрались в общей каюте. Кемп и другие старшие (они по-прежнему воображали, будто управляют кораблем и собственной судьбой) потребовали рассказать, что произошло в Плероме. Я предоставил это Аглае.

– И каков был вердикт Абраксаса? – спросил Хемингс. – Будет жить человечество или нет?

Аглая утаила ту часть истории, в которой наш Бог оказался ложным, мертвым, лживым и непрочным.

– Быть может, это мы узнаем на 25–25-261B, – ответил я, как раз когда «Муза» объявила, что мы вышли из Плеромы и приближаемся к планете.

«Муза» на грохочущем трехмильном столбе огня пронизала облака. Был день, со стороны пустыни дул жаркий ветер.