Сироты квартала Бельвилль - [61]

Клоди замолчала, нервно теребя рукава своего вязаного свитера. Лицо ее горело: никогда еще не приходилось ей говорить так много, а главное — решать чью-то судьбу. А что решалась судьба Дидье — понимали все ребята.

— Я — «за», — первый громко сказал Пьер и поднял руку. — Клоди права, надо оставить Дидье здесь и навсегда это дело забыть. Дать слово и себе и другим — не вспоминать никогда.

— Не вспоминать никогда, — как эхо, отозвалось в комнате.

Множество рук, тонких и толстых, красных, испачканных чернилами, землей, красками, и нервных, хорошо отмытых, поднялось в ответ.

Дидье обвел всех глазами и вдруг заревел бурно, оглушительно, как маленький.

— Я… я больше не буду-у… — услышали старейшины старое, как мир, обещание.

35. На танцах

Снаружи был дождь, в лаково-черных мостовых отражались, дробились огни реклам, фары автомобилей, красные огонечки стоп-сигналов. Чешуйчатым разноцветным куполом нависали над улицей прозрачные пластмассовые зонты. А здесь теплый туманчик плыл по залу, смазывая все краски, сглаживая линии, дымки сигарет, кофейные пары, поднятую ногами танцоров пыль. Танцоры отплясывали, не щадя себя, и шейк, и твист, и собственные талантливейшие импровизации — смесь ритуальных плясок торжествующих людоедов с партерной гимнастикой. Особенно отличалась одна пара — высокий, с маленькой головкой парень, похожий на жирафа в рубашке жирафьей расцветки, и его партнерша — худенькая, как мальчик, продавщица из магазина Монопри, которую здесь все знали и звали просто Люсьенн. К величайшему восторгу присутствующих, они во время танца несколько раз сделали кульбит в самом центре зала.

Те, кто пришел на этот праздник, организованный рабочим молодежным журналом, чувствовали себя свободно и просто. Папаша Люссо отгородил небольшую стойку у окна, наготовил бутербродов, пива, кофе. Три музыканта — пианист, аккордеонист и ударник — были тоже свои парни и самозабвенно отбивали такт своими инструментами, все поддавая и поддавая жару танцорам. Здесь не нужно было церемонно подходить к даме и, кланяясь, приглашать ее на танец. Достаточно было крикнуть издали: «Люсьенн, давай потопчемся немного», или просто сделать знак, означающий: «Пойдем попляшем». Девушки тоже не отставали от парней и, не чинясь, выбирали себе партнеров по вкусу. Рири, пришедшему вместе со своей «стаей», пришлось всерьез отбивать такие атаки: его рост, плечи, а главное, уверенный и небрежный вид ввели девчонок в заблуждение — те, кто не знал его, думали, что это взрослый, самостоятельный парень. К тому же и манеры у него были, пожалуй, не такие развязные, и это нравилось. Каждой, кто его приглашал, он говорил извиняющимся тоном:

— Простите, мадемуазель, но я не танцую.

— Не умеешь, что ли? Так я научу, — не сдавалась приглашающая.

— Простите, мне нездоровится…

— Вот еще воображала… — недовольно бормотала девушка и уходила искать другого партнера.

Рири скучливо провожал ее глазами: хорошенькая и как будто неглупая, но до чего же ему сейчас безразличны и эти красотки и танцы!

Он был смутен, зол, взбудоражен. Только что в соседнем помещении, служившем обычно раздевалкой спортсменам, проходило собрание фабричной ячейки. Люди выкладывали все, что наболело: придирки администрации и охранников, которые следят, чтоб никто не «болтался» по цехам, не переговаривался с товарищами, не распространял заводскую многотиражку, не собирал деньги на «Народную помощь» — словом, чтоб никто и не помышлял поднять голос против хозяев.

И Камилл Дилон, слесаренок, которого Рири знал по Бельвиллю еще с детства, схватил Вожака за рукав:

— Посмотри, что я получил…

— Да знаю я, отлично знаю, — вырывался Вожак.

— Нет, ты все-таки посмотри… — не отставал Камилл.

Из нагрудного кармана куртки он вынул сложенный вдвое картонный прямоугольник. На первой странице — синяя карта Франции с серпом и молотом вверху. На второй — имя владельца Камилла Дилона и название заводской ячейки. На третьей — клетки для отметок о внесенных взносах. Партийный билет французского коммуниста!

Вожак покраснел:

— У моих бабки и деда знаешь сколько таких билетов…[2] десятка три с лишним, наверное. Ведь они старые коммунисты. И хранят их год от года, как самые большие ордена…

Камилл кивнул:

— Я тоже буду хранить. Это, знаешь, такое дело… такое дело… — Он не находил слов. Хлопнул Рири по плечу: — А ты что ж?

Рири покраснел еще гуще.

— Мои старики считают, что я должен учиться, много учиться. Что я, как они говорят, еще не «созрел», — пробормотал он не очень-то разборчиво.

— Что ж, наверное, они правы, твои старики, — как-то слишком быстро согласился Камилл. — Я тоже буду учиться, мне уже сказали, что помогут. Но я и сейчас неученый могу все-таки пригодиться. А, как ты думаешь? — Он вопросительно смотрел на товарища.

— Ну конечно. Разумеется, ты будешь нужен и сейчас, — поспешил его успокоить Рири. А сам отводил глаза, чтоб Камилл не заметил в них горькой зависти, разочарования, печали…

Он не мог больше оставаться в этом тесном помещении и выскочил в зал, туда, где танцевали. И почти тотчас же к нему подбежал Саид:

— Вот ты где, Вожак, а я тебя ищу. Сегодня у нас была срочная работенка, я опоздал. Зашел за тобой, а тебя уже нет. Зато принес кое-что — мне Желтая Коза дала для тебя. — И Саид протянул Рири длинный голубоватый конверт с изображением танцующей на льду девочки.