Сиротка - [183]

Вечером Тала разводила костер перед домом, ставила рядом стол, и они втроем ужинали при свете звезд. Двоюродный брат, чьего визита они ждали с таким нетерпением, явился в конце июля. Ему было около тридцати, и он приехал на низкорослой лошадке. У него были коротко подстриженные волосы и более темная, чем у Тошана, кожа. Звали его Шоган[66]. По просьбе мужа и свекрови Эрмин пела для него. Она почти не разрабатывала голос, как в прошлые годы, но он не утратил своей силы.

Сжав зубами трубку, Шоган слушал песни «Золотые хлеба» и «Странствующий канадец». Когда же молодая женщина, которую он отныне считал своей родственницей, очень эмоционально исполнила арию из оперы «Мадам Баттерфляй», в которой было много сложных пассажей, Тала смахнула слезу.

— Теперь, сестра, я буду называть тебя Канти. На нашем языке это означает «та, которая поет», — сказал Шоган.

Он уехал три дня спустя. Эрмин передала ему длинное письмо для Лоры. В нем она рассказывала матери о своей простой и счастливой жизни на берегу реки Перибонки, о ребенке, которого носит под сердцем и который должен родиться в сентябре. Рука девушки дрожала, когда она писала, что не вернется в Валь-Жальбер летом.

«Мама очень расстроится, но она поймет», — говорила она себе.

Пока Шоган гостил у них, Тошан попросил у него на время его лошадку и усадил на нее Эрмин.

— Мы поедем к могиле твоего отца, — сказал ей муж.

Хижина, в которой довелось жить Лоре и Жослину, давно развалилась под напором суровых метелей. Могила — скромная кучка камней — покрылась мхом и цветами, розовыми и желтыми. Сколоченный из двух досок крест слегка покосился.

Молодая женщина встала на колени и помолилась за мятущуюся душу Жослина Шардена.

«Дорогой папочка, я никогда не видела твоего лица, не слышала голоса. Когда ты был рядом, я была слишком мала и — увы! — ничего не помню. Может быть, ты приходил ко мне во сне. Я хочу сказать, что люблю тебя, даже не зная; что мне довелось вести твои сани и я часто касаюсь инициалов, которые ты вырезал на поручнях. Мы с мамой никогда тебя не забудем».

В это самое мгновение она решила, что, если у нее родится мальчик, она назовет его Жослином. Тошан не стал ей противоречить. Он стер следы слез с ее щек и осторожно поцеловал в губы.

— Поедем домой, — с улыбкой сказал он.

* * *

Утром тринадцатого сентября Эрмин ощутила острую боль в области поясницы: ее словно опалило огнем. Потом ее стала мучить тупая боль внизу живота. Она сидела с чашкой кофе у очага, на улице шел дождь. Тала заметила, что невестка чем-то встревожена.

— Что случилось, доченька?

— Не знаю. Наверное, ребенок повернулся слишком резко. В последние дни он часто шевелится.

Опина, пожилая седовласая индианка с морщинистым лицом, кивнула. Они с Аранк, ее средней дочкой, чье имя на индейском означало «звезда», пришли еще вчера. Тала вопросительно посмотрела на мать и сестру.

— Дочка, иди ляг на постель, я тебя осмотрю, — сказала Опина. — Я ввела в этот мир пятьдесят малышей. Белые называют таких, как я, повитухами. Аранк, приготовь настой!

— Но ведь еще слишком рано! — попыталась возразить Эрмин. — Я думала, что рожу в конце сентября.

— Ребенок сам выбирает время и стучит в дверь твоего тела. Прими то, что с тобой происходит, Эрмин, — сказала Тала.

Тошан в это время заготавливал на зиму дрова. Когда он пришел на обед, общая комната была пуста. Из их с женой спальни доносился концерт спорящих голосов. Он вошел, вид у него был испуганный.

— Племянник, ребенок появится до прихода ночи, — сообщила ему Аранк.

— Правда? — удивился он и тут же спросил с беспокойством: — А это не слишком рано?

— Ребенок так решил, — отрезала Опина.

— Тошан, немедленно выйди! — вскричала Эрмин. — Поешь и принимайся за работу! Ты не должен видеть, как я рожаю!

Она пыталась оставаться спокойной, смириться с болью, охватившей все тело. В глиняной плошке дымились ароматные травы.

— Выйди, сын, — поддержала невестку Тала. — Твоя жена права, тебе нечего делать в этой комнате.

Тошану кусок не шел в горло. Он выместил волнение на поленцах, которые разлетались на половинки от одного удара топора.

Эрмин делала все, как ей советовали три индианки, окружившие ее постель. Иногда они переговаривались на языке монтанье. Женщины часто улыбались, радуясь, что в мир приходит новый человек.

— Дыши глубже, доченька, — повторяла Опина. — Можешь даже петь, если хочешь. Шоган нам все уши прожужжал, нахваливая твой голос. Мы так торопились тебя послушать, что пришли раньше времени, и как все хорошо получилось!

— Я… не могу… петь! — задыхаясь, проговорила молодая женщина. Схватки приходили все чаще.

Опина осмотрела ее еще раз, хотя девушке было очень стыдно. Аранк, полноватая и менее красивая копия своей младшей сестры Талы, дала ей выпить четвертую чашку настойки. Будущая мать не знала, что напиток изготовлен из трав, обладающих успокаивающими и болеутоляющими свойствами.

— Дитя выходит, я ощущаю его круглую голову, — сказала старая индианка. — Тужься, доченька, толкай сильнее! А вы обе держите ее! За плечи, за спину!

Эрмин показалось, будто ее четвертуют живьем. Низ тела словно бы распался, в то время как что-то липкое, теплое и шевелящееся выходило из ее лона. Опина приняла ребенка в свои большие коричневые ладони. Дитя испустило громкий крик, за которым последовали звуки, напоминавшие сердитое мяуканье.