Сирота с Манхэттена. Огни Бродвея - [86]

Грустная Элизабет поискала глазами такси. Она шла пешком довольно долго, нужно было поспешить. Показался автомобиль с привычной вывеской. Шофер притормозил и свернул к тротуару, как только она махнула рукой.

Устроившись на заднем сиденье и только тогда отметив, что ноги очень устали, Элизабет встретилась глазами с прохожим, который на плече нес метлу, а в руке — ведро. На голове у него была грязная фуражка, худое лицо наполовину было скрыто под седеющими усами и бородой. Одежда — жалкие лохмотья. Отсутствующий взгляд…

Она подумала, что вот он — символ нищеты, один из многочисленных скитальцев, ищущих в громадном городе хоть какую-то работу, а чаще — подаяние.

«Во что я превратилась? — спросила она себя. — Гордился бы дедушка Туан такой внучкой? Па осыпает меня подарками, ма хочет, чтобы я была элегантной. Антонэн избалован не меньше. А у Анри — тяжелая работа, и он выкладывается за каждый пенни. Я пользуюсь его любовью, а сама не желаю ничем пожертвовать ради него!»

Элизабет вышла из такси перед бакалейным магазином Дюкенов. Настроение у нее было скверное, воинственность как-то поугасла. Бонни смотрела на нее с опаской, хоть и пыталась улыбаться. Из подсобки доносился детский плач. Женщины обнялись без привычного энтузиазма.

— Бонни, может, Уильям проголодался?

— Нет, просто зубки режутся. Аптекарь (он ирландец) продал мне кусочек корневища ириса, — стала объяснять подруга. — Говорит, это успокаивает боль у таких деток.

— Правду говорит. Я тоже им пользовалась, чтобы Антонэн меньше плакал. Бонни, а где мой дядюшка? Я приехала, чтобы положить конец его каверзам.

— Каверзам? Видит Бог, Лисбет, ты преувеличиваешь! — возмутилась та. — Но можешь оттягать Жана за уши, если тебя это порадует. Он укачивает своего отпрыска.

Замужняя женщина и мать, Бонни теперь улыбалась гораздо реже, чем раньше. Раздосадованная Элизабет открыла застекленную дверь, украшенную кружевной занавеской, и оказалась в подсобном помещении, обустроенном под детскую. За ее спиной зазвенел дверной колокольчик, и в магазин вошли две посетительницы.

— А, вот и племянница явилась! — буркнул Жан. — Я тебя так скоро не ждал. До срока еще девять дней!

Уильям, заслышав отцовский голос, раскричался пуще прежнего. Личико у него было пунцовое и все в слезах. Элизабет взяла его на руки.

— Ну кто так укачивает детей? И потом, комната крошечная, а ты тут куришь, рядом с сыном. Доктор Фостер говорит, табак для младенцев вреден. И что у малыша, когда режутся зубки, могут случиться конвульсии.

— Ты что, пришла меня учить, что хорошо, а что плохо? — отбивался Жан.

— А почему бы и нет? Ты, дядюшка, позволяешь себе выходки похуже — вмешиваешься в чужие сердечные дела. Скажу напрямик: оставь меня в покое и не смей больше ходить и отчитывать Анри. Одного раза хватит. Мы любим друг друга и счастливы этим.

— Если б ты только любила, а не спала с этим типом, я бы слова не сказал! Он — твой любовник, Элизабет. Это аморально и неприлично. Соседи этого Моро наверняка считают тебя девицей легкого поведения. Прости, если задену твою стыдливость, но что будет, если ты забеременеешь?

— Думаю, у меня родится еще ребенок.

— Она еще будет дерзить! Я скажу тебе, что будет: Эдварду Вулворту, хочет он того или нет, придется вас срочно поженить и потратить кругленькую сумму, чтобы отселить тебя подальше!

— Нет, замуж за Анри я не пошла бы, даже если бы ждала от него ребенка. Я воспитала бы его сама или с участием его отца, а кольцо на палец мне не нужно.

Элизабет со вздохом поцеловала в лобик Уильяма, который плакать уже перестал. Ей хотелось кричать, что она не любит Анри так сильно, как Жюстена, сводного брата матери, который, подобно недостижимой мечте, живет у нее в сердце.

— Ты совсем рехнулась? — уже испугался Жан. — Нормальной женщине такое и в голову не придет! Бог свидетель, я сделал все, что мог. Поступай, как хочешь. Я умываю руки!

Жан Дюкен выругался в истинно французской манере, с той только пользой, что племянница улыбнулась. Но этот проблеск веселья тут же померк.

— Делай что хочешь, — продолжал Жан. — Но предупреждаю: я написал Пьеру недели две назад. Брат наверняка прочитает письмо отцу. Я не могу один нести это бремя. Ты катишься по наклонной, Элизабет. Я обязан был рассказать!

Элизабет не верила своим ушам. Злая, как черт, она положила племянника в коляску. Взгляд голубых глаз встретился с взглядом серо-золотых глаз Жана.

— Ты поступил дурно. Я никогда тебе этого не прощу, и на этот раз я говорю искренне. Дедушка Туан заслуживает спокойной старости. А теперь, по твоей вине, он будет терзаться. Выход у меня один: напишу и объясню, как я все это вижу. И он наверняка поймет, как понял бы папа!

— Да что ты можешь об этом знать? — взвился Жан. — Элизабет, тебе было шесть лет, когда Гийома убили!

— Ненавижу тебя! — крикнула она, убегая.

Покупательницы, которые задержались в магазине, проводили ее глазами. Элизабет даже с Бонни не попрощалась.

«Могли бы и не ссориться в магазине, когда у меня клиенты, — подумала та. — Хорошо еще, что эти дамы ни слова не понимают по-французски!»

Выходя из такси возле подъезда Дакота-билдинг, Элизабет сдерживалась, чтобы не заплакать. Внутри у нее бушевала злость, но это была не единственная причина дискомфорта. Ее терзала необъяснимая, глухая тревога.