Сириус - [7]

Явившись в знакомую приемную, он был намеренно холодно встречен дворцовым комендантом.

— Спасибо за службу, поручик.

Потом, посмотрев на какую-то бумагу, ледяным тоном:

— Его императорское величество приказали мне спросить вас, поручик: не пожелаете ли служить в частях дворцовых войск?

Воейков с явной неохотой выполнял высочайшее повеление. На столе у него лежала полицейская справка, свидетельствующая, что хотя сам поручик ни в чем плохом не замечен, но дядя его, думский депутат, у которого он проживает, находится на большом подозрении. Воейкову этого было достаточно, чтобы самого поручика считать революционером. У него оставалась слабая надежда на отказ молодого человека или на неудачный ответ, который можно было бы истолковать как отказ. Застигнутый врасплох, поручик сам не знал, что пролепетал в ответ. Видел только нескрываемое неудовольствие дворцового коменданта и услышал сухое приказание, отданное вполуоборот: направляется в железнодорожный полк и должен явиться к командиру генералу Цабелю.

Цабель, пожилой, но необычайно стройный, принял его тоже сухо, по-начальнически.

— Значение вашей новой службы и требования, которым должен отвечать офицер нашего полка, вы узнаете от своих непосредственных начальников. Все переговоры и формальности, связанные с вашим переходом сюда, будут проделаны нашей канцелярией, а пока они длятся, можете утраивать свои дела. Вас вызовут.

— И ты согласился? — спросил дядя, когда поручик, вернувшись домой, рассказал обо всем.

— Ну что ты, Петя! — заступилась тетка. — не мог же он отказаться от царской милости. Это сочли бы за манифестацию.

— Вот тебе на!.. Телохранителем сделался!.. — Дядя медленно закипал, как самовар. Он очень дорожил репутацией «лидера общественности», как его прозвали. Восьмидесятническая борода, старомодное пенсне с черным шнурком, длинные волосы и вечно не чищенный сюртук давали ему неоспоримое право представлять самое популярное и самое необъяснимое из слов русского языка.

Поручик только теперь понял, какими глазами посмотрят на старика в редакции «Речи». Как повернется у него язык бранить «придворную свору».

Было ясно, что предстоит серьезное объяснение.

Мысль эта повергла молодого человека в уныние. Кроме тетки и ее мужа Петра Семеновича Лучникова, у него никого не было. И любил он их обоих, как отца с матерью. К счастью, объяснения в этот день не последовало. Позвонил телефон, и дядя втянулся в длинный разговор об австрийском ультиматуме.

А на другой день в столице стало известно о «подготовительном к войне периоде», объявленном на заседании совета министров в Красном Селе, и о возвращении войск лагерного сбора на зимние квартиры.

Сумерки еще не спустились, как через Нарвскую и Московскую заставы в Петербург начали вступать войска. По Екатерингофскому проспекту ехали к своим казармам на сытых, лоснящихся конях конногвардейцы. По Забалканскому, Загородному, Литейному с музыкой — кавалергарды и конноартиллеристы.

— Кто тебе посоветовал так сделать? — спросила она царя, когда тот вернулся.

— Но разве я всегда должен поступать по чьему-нибудь совету?

Самодержавный тон его был столь неожидан, что государыня не нашлась, что сказать, и только протянула ему пачку телеграмм.

В одной было: «Крепость духа восславицца, будь достойным».

На другой день, застав государыню еще в утреннем платье, Вырубова передала ей, что граф Ностиц собственными глазами видел, как рассылались телеграммы об объявлении мобилизации.

— Неужели Ники мог не сказать мне об этом?

Она поспешила к нему. Царь с виноватым видом стал разъяснять, что изготовление указов еще не мобилизация. Каковы бы ни были подготовительные меры, без повеления главы государства ни одно колесо мобилизационной машины не двинется.

— Ники, Ники! — заплакала она. — Я чувствую, как мы все ближе подвигаемся к пропасти.

Начались уличные манифестации. Как раз, когда Сазонов в сопровождении Базили отправился в помещение Главного штаба, огромная толпа с пением «Спаси, Господи, люди твоя» подошла к Зимнему дворцу. В кабинет генерал-лейтенанта Янушкевича, где состоялась предписанная государем встреча, долетали «ура» и шум с площади. Совещание длилось недолго. По дворцовому телефону Сазонов позвонил в Петергоф и доложил о полном единодушии глав всех трех ведомств. Он сказал о нецелесообразности частичной мобилизации, способной дезорганизовать мобилизационную машину и внести хаос в общую мобилизацию.

Государь согласился. На вопрос, дает ли он соизволение на общую мобилизацию, твердо ответил:

— Соизволяю.

Сразу же отправили телеграммы русским послам в Париже и Лондоне; в Генеральном штабе занялись приготовлением документов для рассылки в военные округа империи.

— Беда! — говорил Волков Чемодурову, сидя в вестибюле. — Плачет ведь государыня-то. С самого утра ходит к Нему в кабинет, а оттуда вся в слезах. Приказала докладывать ей обо всех, кто будет приходить к государю.

— С чего бы это?

— Боится.

— Чего же?

— А того, что государя могут подбить на что-нибудь.

Под вечер она сидела, усталая, в своем будуаре. Все двадцать лет в России прожила такой же одинокой, как сейчас. Немецкие родственники называли ее Кримхильдой, выданной за гуннского короля Этцеля. Приехав сюда невестой, попала на похороны. Министр двора граф Воронцов-Дашков так был сражен смертью императора Александра, что забыл послать будущей императрице царский поезд, и ей пришлось от границы до Симферополя ехать в обычном пассажирском вагоне.