Сириус - [41]

— Домой! — Он зашагал к автомобилю так быстро, что спутники едва поспевали.

Как только вернулись, князь Долгоруков постучался в комнату к Нилову.

— Что вы знаете про иды марта?

Адмирал знал Куросио, Кияо-Чао, но ид марта не знал. Граф Граббс после долгой мобилизации остатков кадетско-пажеских знаний вспомнил, что иды у римлян означали что-то календарное. Один Дубенский блеснул литературным образованием; он ответил цитатой из Шекспира: «Цезарь! Бойся ид марта!»

Долгоруков растерялся:

— Я не могу передать это его величеству.

Дворцовый комендант заметил, что каждый раз, когда он выходил из поезда, на платформе ему неизменно попадался стройный офицер, пристально смотревший на него. В этот раз он смело подошел, взял под козырек и, щелкнув каблуками, отрапортовал:

— Лейб-Бородинского полка поручик Чехов, командированный для связи в штаб Северного фронта.

— Что вы хотите?

— По роду службы я имею честь быть в курсе всего здесь происходящего, и мне известно трудное положение, создавшееся для его императорского величества. Соблаговолите выслушать мои соображения. Мне кажется, еще не потеряно время для спасения трона и государя.

Дворцовый комендант чуть не выронил сигару изо рта. Такая речь и при таком ничтожном чине! Он стоял, не зная что сказать. А поручик, не получив ответа, продолжал:

— Государю надо немедленно прекратить переговоры с Думой, покинуть Псков и ехать в Царское Село. По пути забирать все оставшиеся верными воинские отряды. Необходимо успеть перехватить дворцовую охрану, конвой и те части царскосельского гарнизона, что не перешли еще к восставшим. Взять от генерала Иванова Георгиевский батальон. Все это даст возможность действовать против Петрограда. Нужны быстрота и решительность.

Лицо у него красивое, с твердо вычерченными линиями.

— Гм!.. Вы смелы, поручик.

— Смелость, ваше превосходительство, единственное, что еще может спасти нас.

Опять «нас» задело дворцового коменданта.

— Вы забываете, поручик, что путь отрезан, Лужский гарнизон изменил государю императору, железнодорожники тоже не на нашей стороне, а воинской силы у нас нет.

— Ничего не значит, ваше превосходительство. Здесь, во Пскове, я обязуюсь набрать две-три сотни солдат да сотню офицеров; есть один блиндированный автомобиль, три орудия… Мы их поставим на открытую платформу. Железнодорожникам так пригрозим, что они не посмеют чинить препятствий, а Лужский гарнизон не страшен, он разбежится от первого выстрела. Важно пробиться к Царскому Селу.

— Гм!.. Не пробьемся, поручик, не пробьемся, — бормотал Воейков. — И потом… это означало бы открытие военных действий.

Он вздрогнул. Поручик смерил его взглядом и, не отдав чести, пошел прочь.

— Вот из таких выходят Наполеоны! — послышался голос Федорова.

Лейб-хирург стоял в двух шагах и видел всю сцену.

— Таких надо отдавать под суд, посылать на передовые позиции! — хрипел побагровевший Воейков.

Он хотел сказать еще что-то сердитое, но Федоров продолжал:

— Вот когда наша бескрайность и тысячеверстные пространства хватают за горло. От любой французской окраины до Парижа — несколько часов поездом или автомобилем, а у нас это многие сутки. Когда нужно собственными глазами и ушами видеть и слышать, быстро соображать и решать, место наших пяти чувств заступает телеграфный аппарат. А он врет. Вы не находите, что он врет? Он дает детали, а не всю картину. У него от страха глаза велики. По Юзу — анархия, крушение власти, катастрофа, а на самом деле надо просто дать хорошенько по морде Родзянко, вытолкать в шею Хабалова, выстрелить на Невском из пушки — и всей анархии конец.

Главкосев между тем принес сокрушительную бомбу, которую восставшая Дума бросила в императора. Невыспавшийся, расслабленный просидел Рузский целую ночь возле аппарата Юза. В ушах у него и теперь стоял какой-то птичий диалог, который он вел с четырех до восьми утра, долбя, как дятел по сухому дереву: «Тук! Тук! Тук!» Родзянко отвечал по-воробьиному: «Чирк! Чирк! Чирк!»

Колесо Юза мерно крутилось, наматывая на вал кошмар за кошмаром.

Воробей чирикал про анархию, про бессилие Думы, про невозможность приехать во Псков. То, что он нацарапал на ленте, убедило Данилова, стоявшего все время возле своего плохо соображавшего начальника, что воробей в ужасе от им же самим вызванного подземного духа. Когда дятел простучал о возможной гибели России, если анархия перекинется в армию, воробей чиркнул в ответ:

— Не забудьте, что переворот может быть добровольным и вполне для всех безболезненным; тогда все кончится в несколько дней.

Как только император прочел представленный Рузским текст переговоров, он встал из-за стола и, подойдя к окну, уставился на шелк занавесок. Генерал тоже поднялся. Стало ясно, что царя гонят с престола. Уже не парламентского министерства добивались, а отречения.

— Я знаю мысли и желания думских кругов, но этого мне недостаточно, чтобы принять важное решение. Дума никогда не была выражением чувств и пожеланий народа. Существуют силы гораздо более важные. Под моей командой двенадцатимиллионная армия; к ее голосу я больше должен прислушиваться…

Император не успел договорить, как вошел камердинер с серебряным подносом и подал Рузскому конверт. В нем — телеграмма от генерала Алексеева, адресованная всем главнокомандующим фронтами. Наштаверх сообщил, что Родзянко телеграфировал ему о невозможности умиротворения страны и продолжения войны без отречения императора Николая II в пользу сына при регентстве великого князя Михаила Александровичи. Сам наштаверх склонялся к тому, что это единственное средство сохранить армию от развала, спасти независимость России и довести войну до успешного конца.