Сириус - [24]

Фантастика письма взволновала поручика.

Он написал об этом астроному и обещал, по возвращении из поездки, навестить его в Пулкове.

На другой день к вечеру поезд литера «А» остановился на станции Барановичи. Шумел ветер, шел дождь. Кроме убогой железнодорожной станции, ничего не было видно.

Встречали государя верховный главнокомандующий с начальником штаба Янушкевичем. Они увезли его на автомобиле в церковь, а поезд двинулся куда-то в лес и остановился неподалеку от поезда литера «Б», прибывшего несколькими часами раньше. Оба были охвачены широким кольцом часовых собственного его величества железнодорожного полка.

Церковь тоже в лесу — барачная, деревянная, с плоским, как в избе, потолком, но с хрустальными люстрами, серебряными подсвечниками, с аналоями, крытыми золотой парчой. Когда вошел государь, запел прекрасный хор. Отец Георгий Шавельский встретил царя на середине церкви. Не успел он кончить приветственное слово, как потухло электричество. По церкви прошел тревожный шепот. Молебен продолжался при свечах и лампадах. Государю это понравилось. После молебствия — обед в царском поезде. Когда приглашенные собрались, великого князя позвали в соседний вагон к государю. Все притихли. Через несколько минут он показался.

Углы губ дрожали, на глазах слезы.

— Идите, государь вас зовет, — обратился он к Янушкевичу.

Тут только заметили на великокняжеской груди орден Св. Георгия третьей степени. Бросились поздравлять.

— Это не мне, а армии, — оправдывался в своем счастье Николай Николаевич.

Начальник штаба вошел тоже взволнованный, со слезами и с Георгием четвертой степени. Пока поздравляли Янушкевича, генерал Вильямс наклонился к маркизу Ла Гишу:

— Скажите, генерал, у вас во Франции тоже плачут при получении ордена Почетного Легиона?

— У нас плачут те, которых так несправедливо обходят наградой, как обошли этого бедного Данилова.

За Данилова все испытывали неловкость. Давно стало ясно, что Янушкевич — самый ненужный человек в Барановичах, а все держится на генерал-квартирмейстере Данилове.

Вошел государь, и начался обед.

В словах «Ставка верховного главнокомандующего» Дондуа слышал те же фанфары, что в золотых буквах «Российская империя». Наутро вышел, чтобы посмотреть здание военной святыни. Представлял ее чем-то вроде Инженерного замка в Петербурге. Но кругом шумел сосновый бор. Пока стоял и оглядывался по сторонам, подошел добродушного вида офицер.

— Вы, верно, из императорского поезда?

— Так точно, ваше высокоблагородие. Очень хотел бы взглянуть на Ставку. Где она находится?

— Вы в Ставке, поручик, — ухмыльнулся офицер. — Соблаговолите пройти сюда.

Он отвел молодого человека немного в сторону, и открылся целый город вагонов среди леса.

— Вот она, душа русской армии — единственный в мире штаб на колесах. Отсюда мы повелеваем военными громами, победами и поражениями.

Офицер оказался доктором Маламой — весельчаком, балагуром, любимцем всей Ставки.

— Не правда ли, это похоже на станцию Бологое? Так говорили генералы, привезенные сюда два месяца тому назад. Спрашивали: «Где же будем работать?» Им отвечали: «В вагонах». Потом выяснилось, что вагоны — это еще хорошо; многие канцелярии оказались в сараях, в конюшнях, в прачечных. Здесь до войны стояла железнодорожная бригада; ее бараки и строения достались Ставке верховного главнокомандующего.

— Чем же это вызвано? — спросил Дондуа. — Неужели в полутемных вагонах удобнее работать, чем в нормальных домах?

Малама поведал, что вагонно-барачная система — это компромисс с первоначальной идеей Янушкевича — со стройными шатрами под открытым небом, с тем истинно воинским образом жизни, где все, от солдата до генерала, должны чувствовать себя в походе. В этом залог воинского духа. Сам Янушкевич пытается до сих пор хоть частицу шатровой идеи воплощать в своем вагоне: там у него великолепный салон, прекрасный письменный стол, но все свои бумаги и телеграммы кучками раскладывает по постели.

Дондуа в этот день пережил потрясение, от которого всю ночь потом не мог заснуть.

В Ставке знали, что никакие труды и заботы не отвлекают императора от ежедневной двухчасовой прогулки. К его приезду разбили и утрамбовали в лесу дорожки, поставили кое-где скамейки и столики. Проходя по одной из таких дорожек, где стоял на своем посту Дондуа, он подозвал его жестом.

— Принеси-ка мне этот грибок.

Поручик кинулся под сосны, как на вражеские позиции. Но, сорвав великолепный гриб боровик, покраснел. Гриб оказался деревянный.

— А ну-ка, принеси вон тот.

Второй тоже из дерева. Государь усмехнулся и взял оба.

— Свезу домой.

Рассматривая грибы, он, не поворачивая головы, спросил:

— Что тебе предсказал Перен?

Это было как выстрел в упор. Язык у Дондуа прилип к гортани.

— Я… Ваше величество… Это была глупость…

— Почему же глупость? Не понимаю.

— Я хотел знать, не случится ли со мной несчастья… Я был взволнован сном.

— Сном? Ну-ка расскажи. Что за сон?

Император сел на деревянную скамейку, приготовившись слушать. Сбиваясь и срываясь с голоса, Дондуа рассказал, как во сне видел себя в просторном зале, как одна из стен зала вдруг разверзлась, и снаружи, озаренная странным светом, стала надвигаться голубая скала.