Сириус - [23]

— Ну, что скажете, Григорий Ефимович?

Распутин, севши поближе, устремил на него долгий взгляд.

— Я вашего взгляда не боюсь. Говорите, в чем дело?

А Гришка хлоп его по колену:

— Старче Божий, скажи мне: говоришь ли ты всю правду царю?

Надо было видеть, как опешил наш Бисмарк. Но думаете, опомнившись, взял костыль и огрел нахала по башке? Ничуть. Смирнехонько продолжал сидеть и по-школьнически ответил:

— Да, все, о чем меня спрашивают, я говорю…

И с таким же школьническим прилежанием слушал галиматью, какую нес ему шарлатан насчет железных дорог и подвоза хлеба из Сибири.

— Ну, старче Божий, на сегодня довольно! — И снова — хлоп по колену. Вот и пусть теперь попробуют говорить о благородных кровях наших правительственных рысаков! Холопы первой степени! И чем выше сановник, тем податливей на все распутинское.

Трудовика поддержал другой оратор, рассказавший, как приезжал старец с двумя дамами в управление по ремонтированию кавалерии:

— Доложи, что Гришка Распутин!

Генерал принял.

— Тут, милай, такой офицерик есть… хороший офицерик… так устроить бы его по ремонту в Харьковское отделение…

— Это очень трудно, приказано только раненых принимать.

— Да я, милай, потому и приехал, что знаю все это. Уж ты обязательно оборудуй.

В тот же день офицерика устроили.

Общий голос был:

— Хоть бы на время войны убрали его куда-нибудь!

Но Петербург другой тянулся к нему, как к солнцу.

Коллежский советник Лев Карлович фон Бок привез ящик вина, Настасья Николаевна Шаповаленкова поднесла великолепный ковер, Моисей Акимович Гинсбург, действительный статский советник, поставщик угля на флот, заплатил ему за что-то тысячу рублей.

Война сделалась верховной властью. Ее фавориты затмевали имена мирного времени. Возносились неведомые прежде Рузские, Ивановы, Алексеевы. Великий князь Николай Николаевич стал Георгием Победоносцем. Его поминали на ектении вместе с членами царской семьи.

Но фигура самодержца всея Руси тускнела и меркла.

— Надо, чтобы его видели там, где война.

Родилась мысль посетить Ставку верховного главнокомандующего. Двор всколыхнулся. Припомнилось милое довоенное время, очаровательные поездки в Ливадию.

Впереди шел поезд дворцовой охраны, потом светские поезда, за ними высшие чины дворцового управления; гофмейстерская часть, придворно-конюшенная, конвой, полицейские собаки… Двенадцать поездов. Царский в середине.

Теперь число поездов сокращалось до двух. Дворцовому коменданту выпала «собачья» задача — вычеркнуть большую часть ездивших прежде с государем. Он скрывал это до последних дней, но когда новые списки стали известны, все обойденные подняли ропот. Телефонные звонки, горькие попреки: «За что же я в такой немилости у вас, Владимир Николаевич?» Никакие ссылки на военное время, на отсутствие мест не помогали. Каждый считал, что военное время его не касается, а просто дворцовый комендант — свинья.

Двадцатого сентября из Царского Села вышел синий с золотыми вензелями литерный поезд «Б» со служебным персоналом, с охранными командами под начальством полковника Спиридовича. Часом позже к перрону подали другой литерный поезд «А», во всем похожий на первый. У входа в каждый вагон стали офицеры собственного его величества железнодорожного полка. Возле царского — конвойцы в черных папахах.

В стеклянном павильоне, увенчанном золотым шатром с императорским гербом, показалось царское семейство.

Дондуа покраснел, уловив на себе веселый взгляд синих глаз и вспомнив: «Я люблю Тамбов…» Чем-то сладко волнующим пахнуло от этого воспоминания.

Через минуту он ошеломлен был видом царской свиты. Кроме графа Фредерикса, одетого, как всегда, в шинель офицерского сукна на красной подкладке, все, едущие с царем, были в грубых солдатских шинелях: дворцовый комендант Воейков, флаг-капитан Нилов, князь Долгоруков, военный министр Сухомлинов, князь Орлов…

Сущим ударом было появление самого государя в такой же шинели. У Дондуа что-то оборвалось внутри. Стоял, как сраженный, и чуть не упустил время войти в свой вагон. Царские поезда трогались без свистков и звонков.

Когда линия синих вагонов с золотыми вензелями стала отходить, на перроне появился субъект, похожий на содержателя цыганского хора. Плисовые штаны, заправленные в голенища, распахнутая поддевка, черная борода. Он поднял руку и трижды перекрестил проходивший мимо царский вагон.

Адмирал Нилов погрозил ему кулаком из своего купе.

Как только Дондуа обрел свое место в поезде, он достал письмо, полученное перед самым отъездом: «Вы совсем меня забыли…» Астроном уверял, что поручик для него — предмет величайшего интереса и умолял не лишать возможности общения с ним. Убеждал не снижаться до психологии кротов, не допускающих возможности и существования жизни где бы то ни было, кроме нашей планеты. Напоминал, что расцвет цивилизации в центре галактики происходил в такие времена, когда наша планета представляла простой ком земли. Вся отсталость нашего развития выражается в миллиардных масштабах. Если мы за какие-нибудь двадцать тысяч лет совершили эволюцию от каменного топора к двенадцатидюймовому орудию, то можете представить тамошнюю эволюцию! Материальной культуры в центре галактики больше не существует. Она изжила себя. Изжила вплоть до телесной оболочки живых существ. Они превратились в бесплотных духов. Межпланетные путешествия, о которых у нас мечтает Циолковский, существуют там давно. Но летают не на ракетах. Зачем ракета лишенному тела? Существа эти, идущие на нас, обладают высшим сознанием, перед которым наш земной ум меркнет, как плесень перед лучами солнца. Сейчас, когда они с планет центра галактики массами устремляются на периферию, судьба нашей планеты должна стать предметом заботы каждого из нас. Они бесплотны и потому невидимы. Ни фотография, ни механические приборы не в состоянии уловить их. Только человеческий мозг. Необыкновенные сны, беспредметные, но волнующие; небывалые странные ощущения, испытываемые многими, — все это признаки воздействия чуждой, неземной стихии, вторгающейся в нашу жизнь.