Сиреневый Кристалл - [26]

Очутившись на пароходе, молодой человек скоро расположил к себе членов экспедиции. Веселый, деловитый, услужливый, но не подобострастный и никогда не терявший достоинства, он быстро снискал расположение Ивана Александровича и вместе с тем, совершенно, конечно, об этом не подозревая, стал причиной первой размолвки между Вудрумом и Ширастом. Вудрум решил не только довезти Бориса Шорпачева до Макими, но и зачислить его в состав экспедиции, резонно считая, что энергичный, способный и преданный молодой человек, несомненно, будет полезен делу. Узнав об этом решении, Шираст выразил неудовольствие и в форме деликатной, но весьма решительной сказал профессору, что подобные действия непременно должны согласовываться с ним. Вудрум вспылил:

— Позвольте, позвольте, господин Шираст, этак вы договоритесь до того, что я и знать не буду, где мне позволено распоряжаться, а где я должен буду исспрашивать вашего соизволения. Рабочего экспедиции я нанять не имею права, оказывается, а отдать в починку башмаки разрешаете?

— Иван Александрович, помилуйте, да зачем же представлять все в таком виде? Ведь я только хотел предупредить, предостеречь. Вы человек чуткий, добрый, но увлекающийся. Сегодня пожалели этого бродягу, а завтра…

Вудрум не успокаивался.

— А завтра? Продолжайте, продолжайте. Вы что же это, сударь, опеку учинить желаете? Не выйдет!

— Да я вовсе не об этом, профессор, помилуйте. Я просто хотел бы, ну как вам сказать… Поймите, мое положение весьма щекотливо. Вы ведь знаете, я отношусь к вам с величайшим уважением, и вместе с тем… Вместе с тем я обязан выполнять поручение Гуна Ченснеппа, принимать в расчет многие, подчас вовсе не учитываемые вами обстоятельства. Экспедиция еще не начала работу, нам предстоят трудности самые различные, и прежде всего такие, которые связаны с людьми. Поверьте, наши работы на Паутоо будут встречены далеко не радушно. Возникнет противодействие жреческой касты, а получить поддержку губернатора будет не так уж просто. Он человек нерешительный, консервативный — и вдруг в составе экспедиции беглый каторжник.

— Ваша настороженность мне понятна. Я тоже не жду, что жрецы встретят нас с распростертыми объятиями, но уверен, что смогу с ними поладить. Губернатор… Губернаторы, по-видимому, везде одинаковы. А вот что касается этого парня, то вы слишком опрометчиво зачисляете его в «каторжники». Я беседовал с ним. Молодой человек работал в подпольной типографии, был выслан на поселение в Восточную Сибирь и… и решил попытать счастья в чужих краях. Как вы можете понять, счастья он не нашел, хлебнул только горя, и притом предостаточно. Нужда его гнала из страны в страну. Нигде он не мог получить постоянную работу. В довершение всего тоска по родине, одиночество… И вот теперь он, русский человек, увидев наконец соотечественников, ожил, воспрянул духом… Да можете ли вы себе представить его состояние? Ведь он будет предан нам всей душой.

— Итак, профессор, вы все же не хотите изменить своего решения?

— Безусловно. Я уже обещал его устроить и не откажусь от своего обещания. Вот так.

Иван Александрович настоял на своем. Ширасту пришлось уступить. Каждый понимал, что не только в Шорпачеве дело, что эта первая размолвка не будет последней. Светлые часы прибытия в долгожданный Макими были омрачены для Ивана Александровича. Инцидент этот заставил его еще раз задуматься о положении, в которое он попал, согласившись на условия Гуна Ченснеппа. Что касается Шираста, то он стал еще более настороженным, делал все возможное, чтобы укрепить свою власть в экспедиции, а Бориса Шорпачева иначе как каторжником не называл.

Макими встретил путешественников, омытый тропическим ливнем, сияющий и оживленный.

В первые дни по приезде Иван Александрович пишет в дневнике:

«Возможность любоваться здесь тропической природой всегда побуждала меня взяться за перо, но всегда чувствовал, как бедны слова и беспомощны попытки образно передать ее буйную прелесть. Однако все о тропической природе можно сказать несколькими словами: она разнообразна до бесконечности и роскошна до утомления».

И тут же тревожные размышления о переменах в стране:

«…Да, изменилось многое. Изменилось чуть ли не все в стране, в быту паутоанцев, и изменилось, нужно сказать, под влиянием всевозрастающего стремления европейцев во что бы то ни стало подогнать под свои вкусы и привычки даже то, что было на Паутоо замечательно именно коренными отличиями от вкусов и привычек европейцев.

Не покидает чувство озабоченности и ответственности за нововведения, привнесенные зачастую насильственным путем в этот край, по-особенному милый моему сердцу. Сколь недавно он был еще далек от суеты и никчемных треволнений так называемого цивилизованного мира. Невольно думается о бережливости и уважении, с коими обязаны мы относиться к здешним обычаям и цивилизации… Насколько же она древнее, утонченнее и своеобразнее по сравнению с той, железно-электрической, которую зазнавшиеся обитатели Европы почитают не только передовой, но и единственной!»

Но не одно это огорчало русского ученого, вскоре отчетливо представившего себе, что теперь Паутоо не так уж далек от «суеты, дрязг и треволнений цивилизованного мира». Обстановка в колонии стала запутанной и тревожной.