Синяя веранда - [12]
И сегодня, оказавшись на очередной дороге, я уже привычно размышляю: надо бы отыскать индийскую лавку. И только потом задаюсь вопросом, где я, потому что температура воздуха впервые за долгое время не причиняет мне беспокойства. На улице сухо и жарко.
Но вот я различаю испанскую речь и замираю. Стоянка дальнобойщиков. Несколько фур с выключенными моторами и распахнутыми дверцами кабин. Под навесом трое мужиков в несвежих майках режутся в перудо, и игральные кости со стуком рассыпаются по затертой столешнице.
Я верчу головой, стараясь собрать максимум сведений из увиденной картины. Автомобильные номера двух фур – боливийские, на борту третьей я вижу название фирмы и адрес офиса в Неукене. Мое сердце поскальзывается на банановой шкурке надежды.
Дальнобойщики смотрят с прищуром. Жара разморила их, и даже игра не вызывает должного азарта, они лениво перебрасываются фразами, почесываются, курят. Появление такого чудака, как я, вносит приятное разнообразие. Я вежливо и без трепета здороваюсь – при приветствии важно показать дружелюбный настрой, не дав слабины. Озвучиваю историю вероломного ограбления. Я повторял ее так часто, что она стала истинной, даже если никогда не происходила. Сажусь играть в перудо. Лысый аргентинец – у него волосы курчавятся кружком, по периметру наподобие тонзуры католического монаха – готов дать в долг несколько песо, мне везет, и в течение часа эта сумма увеличивается в несколько раз. Парни даже не очень обижаются: проигрывать в кости тому, кого недавно ободрали как липку и выкинули в кусты, сродни благотворительности. За болтовней я осторожно выведываю, кто куда направляется. Наше местоположение до сих пор представляется очень смутно. Тогда аргентинец с тонзурой приносит из кабины своего грузовика карту и разглаживает ее на колене, тыкает мясистым пальцем в несколько точек.
– Мы вот здесь. Днем буду на границе, а потом на юг, домой, в Неукен. Жена заждалась. Не любит, когда меня долго нет, выдумывает себе не пойми чего. Ревнивая – жуть. У тебя-то есть женщина?
Спазм схватывает горло, и приходится хорошенько откашляться. Всему виной сухость пустыни… Да, у меня есть женщина, по крайней мере была, и нам с ним явно по пути. Торопливо пересчитывая расстояние с учетом масштаба, я получаю число: 2700 километров. Всего-то! Перечная сладость надежды с начинкой обреченности: я могу успеть, если постараться. Обеими ладонями сдвигаю ворох купюр и монет к нему.
В фуре опущены стекла, и ветер бьет по лицу наотмашь. Мне нравится его упругая свирепость, она дает подтверждение тому, от чего и так вибрирует каждая клеточка тела: быстрое перемещение в пространстве. Мелькают встречные машины, пыль столбом. Из признательности я поддерживаю беседу, и аргентинец, сперва поведав о путешествиях (он исколесил вдоль и поперек всю Аргентину и Боливию с Уругваем и считает себя путешественником), переходит к многословному описанию родственников. Он рассуждает о том, что семья – главная ценность и, как бы ни были порой докучливы его домочадцы, это все, что ему надо. Не Бог весть какой глубины мысль, я слышал ее уже сотню раз, и всегда она кажется большим преувеличением. Потому что я знаю, что семья для выживания не обязательна. У меня ведь тоже когда-то была семья. Ну хорошо, не семья, но мать.
Мама… Как она пережила мое исчезновение? Через неделю после восемнадцатого своего дня рождения я заснул в кровати, в нашей крохотной квартирке на седьмом этаже. Засыпая, я чувствовал запах жареной курицы, которую мы ели на ужин, слышал, как у соседей плачет младенец и с топотом носится собака, а на письменном столе высилась стопка учебников и конспектов к завтрашним парам в институте. А через мгновение я открыл глаза на каменистой дороге, карабкающейся на гребень холма, и мне, перепуганному и ничего не понимающему, открылся вид на море, все в завитых неспокойных барашках пены, и деревушку. Серые каменные дома, затянутые живописным мхом. Западный Корнуолл, да, это было там. С тех пор маму свою я никогда не видел и не знаю, что с ней сталось.
Сначала я пытался понять… Думал, что надо как-то дать ей знать, что я жив и со мной все в порядке, если только это можно так назвать. Но на следующее утро меня закинуло в Буркина-Фасо (даже не знал, что есть такое государство, пока не оказался там во плоти), и в тамошней глуши не было ни телефона, ни почты, еще через два дня я был в сорока милях от Канберры. И тогда пришло горькое осознание, что это безумие и не собирается кончаться. Что я мог сказать матери в оправдание? Если бы я даже отправил весточку, то что в ней писать? Не имея возможности хоть как-то объясниться, не натолкнув на подозрения о душевной болезни. Я не смог. Поклялся, что, если это когда-нибудь закончится, я вернусь и все расскажу. Или – если меня занесет случайно в родные края. Но этого так и не случилось, а мое проклятие так и не рассеялось… Смогла ли она пережить исчезновение ребенка, в котором души не чаяла? Она всегда любила меня болезненно, мнительно и иногда панически, боясь и, вероятно, предчувствуя, что я брошу ее, как когда-то поступил мой отец. Видит Бог, я не хотел. Если горе не свело ее в могилу, она наверняка постарела раньше положенного срока и все еще ждет меня, обречена ждать вечно. Как какая-нибудь королева из сказки, что сидит в светелке у окна, дожидаясь короля из похода, выискивая вдали знакомые, реющие на ветру стяги. Когда-то я утешал себя тем, что по прошествии лет она забудет и смирится, но житейский опыт подсказывает мне, что забывают все, кроме матерей, такие уж они. Мама… Тоже человек-функция, одна-единственная функция: ждать.
